Поздно вечером, когда в имении все погрузилось в сон, Цыценко, прапорщик Кабашкин, старший рабочий Лизогуб и восемь человек солдат, вооруженные винтовками и фонарями, ворвались в длинный и низенький барак, в котором жили батраки.
Грязные, обросшие люди сползали с низких нар и, отталкиваемые солдатскими сапогами и прикладами к стенке, сбились в одну кучу, оторопело поглядывая один на другого.
Солдаты быстро перевернули все бедные лохмотья, разбросали солому, пошарили под лавками и полатями, но ничего не нашли, за исключением двух больших костей от окороков.
Эта находка и явилась для Цыценко вещественным доказательством грабежа. Сначала он хотел наказать всех сразу, но какая-то сила остановила его от такого намерения. Он решил отыскать инициаторов грабежа и расправиться с ними в назидание остальным.
Цыценко подошел к столпившимся батракам и злобно скомандовал:
— Зачинщики! Главари! Пять шагов вперед, шагом марш!
Батраки молчали и исподлобья с недоумением поглядывали на рассвирепевшего капитана.
— А! Стало быть, все грабили кладовую?
— Не трогали мы, барин, вашей кладовой… Зачем это нам — руки свои марать? — отозвался один старый батрак.
Капитан покосился на старшего рабочего.
И тот сразу помог ему. Он указал рукою на двух батраков и сказал:
— Оци люди найзубасти тут и найвреднийши из усих. Воны́ завсегда во все дела первыми лезуть, ругню всегда заводють и ходоками от всех к барину ходють. И этим воровством воны могли заняться.
— Побойся бога, Трофим, что ты мелешь! — сказал какой-то батрак хриплым голосом.
Его поддержали еще несколько голосов:
— Зачем ты поклеп на людей возводишь?..
— Ах ты, шкура продажная!
Кабашкин подскочил к батракам.
— Молчать! — закричал он.
Солдаты вывели двух пожилых батраков и подростков с костями в руках, остальных заперли на замок в бараке. Вскоре вся ватага, обыскивающая барак, со своими жертвами была в отдаленном старом сарае. Солдаты быстро снимали с петель двери и что-то сооружали из них.
Цыценко подошел к высокому, с широкими плечами, очень длинными и большими руками батраку, стоявшему около фонаря. Ему было на вид лет сорок. Крупное, давно не бритое лицо его было совершенно спокойно, только изредка вздрагивали широкие рыжеватые усы. На нем была брезентовая засаленная рубаха. На больших ногах были постолы из конской кожи с черной шерстью.
— У-у, быдло! — процедил сквозь зубы Цыценко, угрожающе сверкая на него глазами.
— Не стращайте, господин офицер, мэнэ своим криком та своими глазами. Я ни в чем не виноват, и говорите, что вам надо вид мэнэ, — проговорил спокойно батрак, презрительно глядя на хозяина.
— Не рассуждать! — крикнул Цыценко. — Как фамилия?
— Ну, я Василь Слюнько — и що ж?
— Какую работу исполняешь?
— Ну… работаю на быках, — спокойно и как бы с леностью отвечал Слюнько. — Землю вам пахаю и все делаю вам на ваших быках…
— Да, я уже знаю, что ты, хам, тут делаешь! Грабежом занимаешься, бандит! — вскрикнул капитан, выпрямляясь и раздувая ноздри. — Вот я тебе дам белого хлеба и окороков!
— Я у вас ничего не украл, и права не маете обзывать мэнэ такими погаными словами. Теперь не крепостное право!
Цыценко отвернулся и подошел к другому батраку.
Перед ним стоял высокий человек с рыжеватой бородкой, худой, с живыми светлыми глазами.
— Что изволите, барин? — ласково спросил батрак тонким голосом.
— Русский?
— Да. Рязанской губернии.
— А где бандитизму учился?
— Нет, учениями я никакими нс занимался, — душевно ответил батрак, очевидно сразу не разобравшись, о каких учениях идет речь. — Я все по людям хожу.
— Фамилия?
— Зайцев Петр. По батюшке — Семеныч. Чай, сами изволите знать, семь годков здесь работаю…
— Какую работу исполняешь?
— Известное дело наше — что прикажут, то и исполняю. Я маленечко знаю печное дело и стекольщиком по необходимости могу. Топориком владею и по землице, как надо, знаю. Деревенский я. На все руки мастером будешь, ежели целую кучку детишек наплодил…
— И мастер замки ломать, — хмыкнул Цыценко.
Батрак поднял худые плечи, горбясь.
— Никак нет-с, барин, бог миловал от таких занятиев, и в роду моем бесчестных и воришек не было.
— А кто же сбил замок в кладовой?
— Не могу знать.
— Не сознаешься — повешу!