— Хорошо, — отрывисто бросил Киричаев.
Догнав отряд, он выехал вперед, опустил поводья, и лошадь, вытягивая тонкую шею, пошла тише.
Люди ехали попарно, разговаривали и лениво курили самодельные папиросы.
Кругом расстилалась серая, неприветливая степь. Чернели засеянные озимой пшеницей полоски. Крестьяне пахали. Кое-где виднелись брошенные телеги. Все это было для Киричаева таким знакомым и родным с детства.
Когда его отряд переехал горку и спускался вниз, к обрыву, Киричаев увидел влево большую татарскую деревню. Он задержал свою лошадь и, обернувшись, сказал пожилому всаднику, ехавшему за ним:
— Вот и Кагалча! Мы ее проедем на обратном пути.
Киричаев, опустив повод, поехал дальше, часто поглядывая на деревню. Там жила его Алиме, думы о которой не покидали его с тех пор, как он пришел с фронта.
…В конце тысяча девятьсот семнадцатого года, когда большевики боролись против Временного правительства, Киричаев случайно попал в гости к одному бедному татарину. Там собралось много знакомых, они слушали мурзака, приехавшего из Симферополя вооружать татар против большевиков и создавать Крымское независимое татарское государство.
После мурзака первым из фронтовиков выступил Али. Он и сейчас помнит, что не умел хорошо говорить, не мог сказать всего, что хотел, боялся оказаться смешным перед людьми, которые его знали как отчаянного наездника, смелого и ловкого борца на национальных праздниках.
— Нам, беднякам, не следует идти против большевиков, — говорил он. — Только большевики хотят сделать хорошее для нас, фронтовиков.
Когда гости ушли, Али долго сидел с хозяином. В комнату вошла девушка лет шестнадцати в надвинутой на лоб красненькой шапочке, на которой блестело с десяток позолоченных монет. Она была в зеленом бархатном костюме, расшитом на груди серебряной мишурой, в красненьких, шитых золотом туфлях.
— Алиме! — сказал ей отец, желая предупредить, что в комнате есть чужой человек.
Алиме вздрогнула и растерянно отступила на шаг.
У нее были черные узкие глаза, тонкие брови, правильное восточное лицо озарялось детски трогательной улыбкой.
Навсегда запомнил Киричаев милую, растерявшуюся девочку, стоявшую перед ним. Золото на шапочке, золото на туфлях… Ах, да, ведь была пятница!..
Теперь Киричаев ехал на лошади впереди своих людей, поглядывая на деревню, и думал об Алиме.
Впереди, у самого моря, он увидел густые клубы дыма, поднимавшиеся из развалин.
— Что это?
— Асан-оглы хутор сжигает.
— Кармыш?
— Да, Кармыш!
Он пришпорил лошадь, и всадники рысью помчались за ним. Навстречу бежали двое детей. При виде всадников дети вмиг исчезли. Киричаев был удивлен, что около горящих обломков не было ни души. Он постоял, посмотрел на груды пепла, на догорающую скирду.
— Подъезжай сюда! — крикнул всадник, стоявший у обрыва.
Киричаев подъехал и едва остановил лошадь, как тот протянул руку и показал ему на что-то черное, лежавшее на порыжевшей траве, похожее на обугленный труп человека.
— Любуетесь, нехристи? — раздался голос снизу.
Всадники увидали на обрыве человека с деревяшкой вместо ноги, с сильно заросшим лицом, в солдатской фуражке и в засаленной гимнастерке.
— Ты кто такая? — крикнул ему Киричаев.
— Человек. Не видишь? — ответил тот.
— А какой дела делаешь здэс?
— Живу.
Киричаев вдруг растерянно произнес:
— Алла… это наша Тишка.
Его как ветром сдуло с лошади. Он стал спускаться вниз к безногому солдату, бормоча:
— Милый друга моя, ты живая еще? Откуда пришла? Моя бедная товарищ, вай-вай! Давно пришла из война?
— Полгода як из плену вернулся… Вишь, ногу отрезали.
— А семья твой игдэ? У тебэ малчик була? Живая он?
Киричаев вдруг увидел телегу и людей возле нее.
— А, Дуна, Дуса! — Он бросился к оторопевшей женщине, около которой, держась за ее грязную юбку, стояли два худых белоголовых ребенка.
— Киричаев! — воскликнула женщина и шагнула навстречу Али.
Он подскочил к детям, заглядывая им в глаза, ерошил ладонью волосы, выгоревшие от солнца.
Дуся была беременна. Кофта и юбка, прикрывавшие ее тело, были сшиты из травяного мешка и застегивались самодельными пуговицами, на ногах были дырявые опорки.
— Что в городе? — испуганно спросила она.
— Кадеты и немца пришла.
— А ты как, тоже из плена? — спросил Тихон, скрипнув деревянной ногой.