— Благодарю за любезность… я все равно теперь как мокрая курица.
— Ничего, ничего… Простите, как ваше имя-отчество?
— Аркадий Аркадьевич.
Учитель поклонился и, приблизив кончики пальцев к груди, сказал:
— Кузьма Ферапонтович Шуликин.
Они пошли быстрее…
— Аркадий Аркадьевич? Не забыли! Милости просим. Проходите без стеснения, двери нашей маленькой хатенки всегда открыты для добрых людей.
Такими словами встретил Водайнова Вовчок — юркий, с серенькой бородкой, живой мужичок.
— Какое счастье, Матвей Матвеевич! — радостно воскликнул Войданов. — Вот уж не думал… Я мокрый… Может, разрешите здесь сбросить пальто?
— Не беспокойтесь. Идите прямо — и никаких… Раз попали к мужику — городские деликатности долой. Как вы скажете, Кузьма Ферапонтович? — Не давая ответить учителю, хозяин продолжал: — Женушка! Надо вот пальто обсушить. Да чайку заварить покруче, чтобы гражданина революционера пот прошиб.
— Да будет, будет, о чем там говорить! — засеменила по сенцам сухая, жилистая старушка. Она взяла у Войданова пальто и кепи и объявила, что обед на столе.
Аркадий Аркадьевич и Вовчок зашли в другую комнату и сели за круглый стол.
Войданов смотрел на крепкого, улыбающегося хозяина и умиленно думал: «Вот он, настоящий целомудренный мужик, светлый прообраз будущего вольного хлебороба. Вот он, забитый пахарь, который своим хлебом кормит человечество и дает ему возможность существовать. Он пронесет над миром подлинный идеал свободы и воли».
— Что вы так смотрите на меня? — спросил Вовчок. — Неужто изменился?
— Да, немного есть.
— При такой жизни за день можно состариться. Разор! Да. Разор и полное разрушение человеческой жизни, — философски произнес он и опустил голову.
— Зато и поумнеть можно. Беды и трудности двигают людей вперед, они заставляют думать.
— Оно конечно, верно и по-прекрасному сказано вами это, — опять перебил Вовчок. — Должен вам сказать, что жил я хоть и в труде каторжном, но без нужды, кусок хлеба всегда был… Да, Аркадий Аркадьевич, мужик всегда, во всех веках, кусал горькое, а о сладком только мечтал. Оно хорошо, что хоть мечтать хотелось. А теперь, когда эта варварова война и эти иноземные нашествия забрали детей, покалечили, побили… Забрали лошадей… Забрали хлеб… Вот тут и подумаешь… Я, к примеру, и сам думаю. Смотришь, рассчитываешь, примеряешь: какова она будет, жизнь, впереди? Все программы перебрал — и большевицку, и меньшевицку, и вашу, эсерску. Все прикидываю, которая из них для мужика потеплее.
— Да, жизнь общими усилиями надо будет делать, — вставил Войданов, глядя на Вовчка и насмешливо улыбаясь.
— Вот вам чай, грейтесь, Аркадий Аркадьевич, и сейчас же в кровать. Малинки дадут, пропотеете — и вся простуда улетучится. Уйдет, как черт от ладана… Только ты, Домнушка, в лампочку подлей керосинчику: Аркадий Аркадьевич — образованный человек, он почитать любит на сон грядущий. А может, мы с ним кое о чем покалякаем… Я так рад, что вы попали в мою хату! Вы такой гость у меня, который всю революцию, кажется, знает наизусть… Ах ты, господи! — крутнул головой Вовчок и поднялся со стула.
— Сидите, — сказал Войданов.
— Нет, у меня сегодня неотложное дельце. Часика на два отлучусь.
В сенцах Вовчка встретил высокий, худощавый молодой парень в солдатском желтом полушубке. Он, прищурив глаза, шепотом сказал:
— Ну, тятя, я готов. Пойдем. Я прихватил обрез, а тебе вот железная палка.
Ковров забрел в деревню — «чинить» крестьянам сепараторы, швейные машины. Осторожно потолковав с бедняками и с фронтовиками, он решил созвать их всех вместе, пользуясь отсутствием вооруженных белогвардейцев.
На косогоре против деревни, за глубоким рвом, стояла на отлете маленькая хатенка с небольшим приусадебным участком земли, огороженным невысокой стеной из камня.
Когда стемнело, люди стали поодиночке подходить к хате. Ковров отобрал одного парня, выставил его в качестве часового во дворе и возвратился в избу, где ожидали его собравшиеся бедняки. Все они расположились на куче соломы, сложенной в углу большой комнаты, рядом с невысокой русской печкой.
В хате стоял дряхлый стол, несколько расшатанных стульев. В углу — иконы, на окнах — горшки с цветами.
Собравшиеся, ожидая односельчан, подшучивали над толстой старухой, известной «странницей» и «пророчицей». Совсем недавно один начальник волостного управления бросил ее в подвал за «предсказание будущего», в котором он усмотрел предсказание революции.