— Пока, Дункан.
Он улыбнулся.
Кедвин и Мишель вышли из комнаты.
Очень неприятное чувство появилось у МакЛауда во время этого разговора. Это было твердое ощущение, что его мнение здесь никого не интересует. Кедвин не нужен был совет, чтобы избрать убежищем знаменитый монастырь, ведь поблизости больше ничего подходящего не было. А попробуй он возразить, его бы просто проигнорировали.
Кедвин всегда была мудрой и терпимой. Даже если она считает виноватым во всем его, МакЛауда, она этого не выскажет, но контролировать каждый свой жест и взгляд не сможет. Вот как сейчас.
Хуже всего то, что она права.
*
Понемногу наступал вечер.
Кедвин по-прежнему отмалчивалась, и МакЛауда начало тяготить ее показное равнодушие. Прежде она не скрывала от него свои чувства так тщательно. Исчезало что-то очень важное; доверие, близость — ему было трудно найти нужное слово. Да и в словах ли дело! Кедвин уходила, отдалялась от него, и он ничего не мог поделать.
Она не хотела оставлять Митоса без присмотра, и с этим МакЛауд спорить не стал. Предложил дежурить по очереди, и Кедвин тут же отправила его отдыхать — во вторую спальню. МакЛауд заикнулся было возразить, но вовремя понял, что она хочет побыть одна. Наедине с Митосом, если на то пошло… Может быть, выплакаться.
Сна не было даже близко, и он сидел в комнате или ходил из угла в угол. Думал.
Уже глубокой ночью МакЛауд заглянул в спальню Митоса с твердым намерением отправить Кедвин отдохнуть.
Переступив порог, он понял, что вопрос решился и без его участия. Кедвин спала, улегшись на кровати рядом с Митосом. Как будто задремала случайно.
МакЛауд осторожно передвинул ее подальше от края постели и поправил подушку. Тихонько опустился в то же кресло у окна. Долго сидел, глядя за окно, в темноту, раскрашенную кое-где городскими огнями…
Он, наверно, ненадолго отключился, потому что пришел в себя неожиданно и резко. Сразу почувствовал — что-то изменилось в комнате.
Свет.
МакЛауд осторожно поднялся с кресла, заметив, что сквозь неплотно прикрытую дверь пробивается свет, белый, но слишком яркий для дневного. Недоумевая, подошел к двери и приоткрыл ее. Резкий свет сразу померк, сделавшись обычным светом неяркого дня. Едва глянув за дверь, МакЛауд охнул и застыл на месте.
Привычного и хорошо знакомого коридора за дверью не было. МакЛауд стоял на пороге серого каменного лабиринта.
*
Сразу нахлынуло облегчение — это просто сон. Потом пришла другая мысль: это не просто сон, это видение!
Страха не было.
МакЛауд оглянулся на спальню, на Митоса, по-прежнему лежавшего на кровати будто в глубоком сне, на спящую рядом с ним Кедвин, потом снова посмотрел вперед — и медленно перешагнул порог.
— А я все-таки был прав, — раздался рядом знакомый голос.
МакЛауд резко обернулся. В нескольких шагах дальше по коридору стоял Грэйсон.
— Что ж, мы встретились третий раз. Надеюсь, последний.
— Встреча ведь не случайна, — тихо заметил МакЛауд. — Ты что-то должен сообщить мне.
— Ты становишься догадливым, — улыбнулся Грэйсон и неторопливо пошел прочь по каменному коридору, предоставив МакЛауду следовать за собой. — Тебе следует кое-что знать, МакЛауд.
— Да. Например, что это за место? И куда ты меня ведешь?
— О, какое нетерпение! Видно, приключения пошли тебе на пользу. Сейчас ты находишься по другую сторону своего естества.
— То есть?
— Тебе ведь известно поверье, что вместе с витано победитель получает силу и знания побежденного? С силой все ясно, но удавалось ли тебе хоть раз воспользоваться чьими-то знаниями?
— Не припомню.
— Правильно. Потому что в обычной обстановке и обычном состоянии сознания это невозможно. Однако в твоей жизни случались моменты, когда тебе удавалось погрузиться в этот мир.
— Не думал, что мой внутренний мир имеет вид лабиринта.
— Это не твой внутренний мир.
— Что? — МакЛауд приостановился. — Как, не мой? А чей же?
— Это не сам мир. Это форма, которую принимают твои видения. И конкретно эта форма — изделие воображения Митоса.
— Все еще не понимаю, — осторожно сказал МакЛауд, хотя уже начал догадываться, в чем дело.
— А по-моему, понимаешь, — усмехнулся Грэйсон. — Ваши ауры в какой-то момент были слиты воедино. Стоит ли удивляться, что они остались связанными!
— Постой, — опешил МакЛауд. — Ты хочешь сказать, что я сейчас нахожусь среди воспоминаний Митоса?!
— Еще нет. Но ты не дослушал… Какую бы форму ни принимало твое видение мира «по ту сторону», одно и то же одинаково у всех: в этот мир нет доступа никому, кроме тебя. Но вы с Митосом — редкое исключение. Ты в его лабиринте. А там, в глубине лабиринта, есть выход к Источнику.
— К Источнику?
— Да. Но без проводника попасть туда невозможно.
— Так вот в чем дело, — медленно произнес МакЛауд.
— Верно. Я твой проводник.
— Проводник. — повторил МакЛауд. — Как Фицкерн?
Грэйсон снова усмехнулся:
— Отчасти. Но с Фицкерном ты путешествовал по воображаемому миру. Со мной попадешь в реальный.
— Что ж в нем реального? — удивился МакЛауд. — Я думал, это просто сон.
— Иногда сны реальнее яви, — как о само собой разумеющемся, заметил Грэйсон. — Здесь реальны чувства: любовь, страх, боль… К тому же во сне ты наедине с собой, и потому всегда честен. В яви же такое бывает не всегда.
МакЛауд ненадолго умолк, задумавшись. Потом осторожно спросил:
— Грэйсон, кто послал тебя ко мне?
— Поразительно своевременное любопытство! — криво усмехнулся тот. — Но на этот вопрос мне отвечать не разрешено.
— Грэйсон!
— Я не скажу тебе больше, чем мне дозволено, МакЛауд. Не ломай свою гордость напрасно. Ты уже понял, что я такое, поэтому сохранять материальный облик мне больше нет нужды. Следуй за мной.
Его фигура окуталась туманной дымкой — и внезапно растворилась в ней, рассыпавшись роем серебристых искр. Это облачко, словно подхваченное ветром, унеслось вперед.
МакЛауду ничего не оставалось, кроме как идти следом.
Лабиринт менялся. Стены, вроде бы оставаясь на своих местах, то расступались и почти терялись из вида, то вдруг начинали давить, и МакЛауд мог увидеть каждую трещинку в камне буквально перед своим носом. Было очень тихо: никаких голосов, эха, движения в боковых коридорах. Потом стали встречаться лоскутки белого тумана, прозрачной дымкой плавающие по переходам и лестницам.
Одно такое облачко оказалось на пути у МакЛауда. Он приостановился, думая обойти его стороной, но опасаясь потерять из вида своего проводника, решился и пошел прямо сквозь туман.
…Боль нахлынула огненной волной, рывком вернув его к кошмару, который он предпочитал не вспоминать: к ночи, когда призраки-Всадники настигли его в квартире Аманды. Он был сразу и здесь, в лабиринте, и там, корчась на полу в мучительной агонии под злобный хохот призраков.
МакЛауд тряхнул головой, отгоняя наваждение. Вдруг очертания комнаты городской квартиры исчезли, пропало ощущение, что он лежит на ковре. Боль, раздиравшая все тело, осталась, а вместе с ней пришли новые ощущения: сухой, горячий воздух, раскаленный песок, мучительный голод и жажда…
И знакомый голос, говорящий сейчас, однако, на никогда не слышанном, но неожиданно понятном языке:
— Как ты, брат, чувствуешь себя теперь?
Он усмехнулся в ответ и приоткрыл глаза.
— Потеря и обретение, верно? Хорошо… Ты получишь то, что хочешь. Но не больше…
— И что это значит?
— То, что я сказал… Желая одного, упускаешь из вида другое. Ты никогда не узнаешь, мимо чего прошел… брат.
МакЛауд открыл глаза и снова увидел себя в лабиринте. Наваждение исчезло.
Он обернулся — белое облачко осталось позади. Таких лоскутков тумана по коридорам плавало множество.
Спохватившись, он прибавил шаг, чтобы не терять из вида проводника. Дойдя до следующего облака, вошел в него без колебаний.