Впрочем, «почвенническая» утопия Достоевского, одной из граней которой была надежда писателя на то, что Россия избежит «Ваала» капитализма, уже в «Преступлении и наказании» дала глубокую и непоправимую трещину. Оставаясь в «Игроке» еще во многом под впечатлением летней поездки в Европу 1862 года, Достоевский как бы «повторяет» иные из мыслей «Зимних заметок о летних впечатлениях». Но априорность установки не могла заслонить для подлинного художника исторической правды, и уже в «Игроке» писатель дает первый набросок «случайного семейства» — этого печального результата русской пореформенной действительности, которая утратила, как скажет он позднее, «общую идею», действительности, в которой «все врозь». Критикуя хищнические законы европейской буржуазии, Достоевский начинает осознавать, что его гнев направлен и против капитализма в русском варианте (не случайно история разорения генеральского семейства, связанная, как видно из контекста романа, с предприятиями чисто буржуазного свойства, отнесена к прелюдии романного действия, происходящего в российских пределах). Крушение буржуазной семьи станет в романах «Подросток» и «Братья Карамазовы» одним из главных объектов художественного исследования Достоевского и будет пониматься им как грозный символ общего неблагополучия, духовной болезни всей капиталистической России.
Пожалуй, можно с достаточной степенью уверенности сказать, что в «Игроке» (отчасти это относится к повести «Село Степанчиково и его обитатели», а также к роману «Униженные и оскорбленные») уже в принципе сложилась та стилистическая особенность повествовательной формы произведений Достоевского, которая с «Идиота» (1868) станет для писателя единственно приемлемой. Напряженная атмосфера романов Достоевского, полная тайн, загадок, неожиданных встреч и катастроф, находится если не в прямой, то наверное в косвенной зависимости от формы повествования, которая, как правило, строится по законам «рассказывания» от первого лица.
Наличие в романе «повествователя», вымышленного «автора», который, естественно, ограничен как в своем внешнем, так и внутреннем, психологическом постижении жизни, объясняет принципиальную относительность сообщаемых им сведений о действующих лицах. Эта относительность знаний «повествователя» в дальнейшем неизбежно корректируется другими героями, в результате чего и происходят в романах Достоевского многочисленные катастрофы, «развязки», «исповеди», интимные признания, откровенные или полуоткровенные диалоги и т. д. Весь этот комплекс художественных средств способствует реализации главной цели писателя — постижению, как он говорил, «всех глубин души человеческой». При этом прием ведения рассказа «от первого лица» может быть как явным (например, в том же «Игроке», в «Подростке», в «Бесах»), так и скрытым, отодвинутым в глубь текста («Идиот», «Братья Карамазовы»). Но и в том, и в другом случае «многоголосие», многозвучие как принцип отражения мира остается ведущим в романистике писателя.
Достоевский никогда не был художником «чистых форм». Напротив, он упорно настаивал на том, что отражает «текущую действительность», ее «современную минуту», «печальное и переходное время» (так он характеризовал свою эпоху). Но, как справедливо заметил академик Д. С. Лихачев, — Временно́е было для него формой осуществления вечного. Через время он догадывался о вечном, раскрывая это вечное и вневременное»[7].
Замысел своих произведений (что мы видели уже и на примере ранних вещей, а также в ходе анализа романа «Игрок») писатель всегда соотносил с объективной реальностью. Для Достоевского история никогда не была абстрактна, она для него всегда начиналась с человека, а характер человека, в какой бы «момент» ни застал его художник, всегда должен быть «соразмерен и пропорционален» не только прошлому и настоящему, но и будущему. Человек всегда был для Достоевского «тайной», он считал своей художественной задачей «разгадывать» не только, как воплотилась в натуре современного ему человека вся история человечества, но и как зарождается в сегодняшнем человеке будущая история мира. Писателю неважно, в каком временном отрезке действуют герои его романов (романное время «Преступления и наказания» и «Братьев Карамазовых» — семь дней!), — у них всегда в запасе «целая вечность времени, бессмертие». Не случайно в художественном мире Достоевского изображению человеческой отдельности и неповторимости сопутствовали большой глубины философские и социальные обобщения. Возможность такого синтеза, по мысли писателя, заложена в самой природе человека, ибо смысл и цель пребывания на земле этой, единственной личности одновременно есть смысл и цель всего человеческого бытия. Концепция человека у Достоевского, как мы видим, по сути своей глубоко гуманистична и оптимистична и в конечном итоге связана с верой в человека, в его нравственные возможности духовного перерождения и воскресения (одна из центральных мыслей романа «Братья Карамазовы»).