— Мы встречались в поселке Моховая Падь!
Первой среагировала Лидина мама.
— Господи! — она всплеснула руками, — Так вы из Моховой Пади!
А за ней вскрикнула Лида:
— Ой, неужели Борис?!
— Какой еще Борис? Что, так изменился, что нельзя узнать? — И я назвал свое имя.
По выражению Лидиных глаз я понял, что, увы, оно ей ничего не сказало.
— А как вы нас разыскали? — деловито осведомился Лидин отец.
Вместо ответа я протянул ему открытку с памятником Петру Первому. Лидин отец долго рассматривал ее, и лицо его мрачнело. Без слов передал он открытку жене. Та только взглянула на нее и заплакала.
— Молодой человек, — все еще сквозь слезы обратилась она ко мне. — Оставьте, пожалуйста, эту открытку нам. Я уж и не думала, что осталось хоть что-нибудь на память о лучшей моей подруге. Она погибла в блокаду…
А потом меня накормили ужином, и мы вместе пили чай, вспоминали Дальний Восток, сорок пятый год, наше далекое детство. Лида, к легкому моему огорчению, начисто забыла и про желуди, и про подснежники, и про вьюнов, зато рассказывала о совсем других событиях из школьной жизни, которые забыл я. Мне было очень хорошо в этой милой, гостеприимной, настоящей ленинградской семье.
Но вот пришло время прощаться, и Лидин отец нарочито строгим голосом дал указание дочери показать гостю дорогу к остановке автобуса, который довезет прямо к общежитию. Надо ли говорить, что от этой остановки я проводил Лиду до дома, и мы еще постояли немного, болтая о разных пустяках.
С каждой минутой я все больше убеждался, что она очень симпатичная девушка, которая, пожалуй, не затерялась бы даже на нашем девичьем факультете, и ругал себя последними словами за то, что так поздно нашел ее. Надо бы еще обязательно встретиться, но завтра Лиде предстояло сдавать зачет (она все-таки была студенткой, только училась на вечернем отделении какого-то технического вуза), а на послезавтра наша экскурсионная группа в полном составе взяла билеты на «Пиковую даму». Не потому, что мы все до единого оказались горячими поклонниками оперного искусства, а скорее, чтобы с пользой скоротать последний вечер, ведь «Красная стрела» уходила почти в полночь. С учетом этого обстоятельства, дающего шанс, что кто-нибудь из ребят уступит мне свой билет, я пригласил Лиду в театр. И действительно, один из старшекурсников вошел в мое положение.
И вот я стою у театра. Слякотная погода, которая держалась целую неделю, сменилась легким морозцем. Идет пушистый снег. И как сказочная принцесса возникает из снежной круговерти стройная девушка.
А когда я сдал в гардероб наши пальто и получил возможность как следует разглядеть Лиду, то почувствовал, что вроде снова влюбляюсь. Она казалась мне очаровательней любой из множества толпившихся в фойе красавиц в изысканных вечерних туалетах, хотя и была одета в простенький темный костюм и на ней не было никаких украшений, кроме маленькой брошки в виде бабочки.
Что-то заставило меня остановить взгляд на этой бабочке. Бледно-зеленый, почти белый цвет, овальные крылышки-паутинки… Так это ж мой подарок! И вряд ли Лида выбрала эту брошку случайно. Значит…
Она заметила мой взгляд.
— Нравится? Правда, красивая? А знаешь, кто мне ее подарил? — У меня перехватило дыхание, — Борис Снегирев. Ну, мальчик, который сидел со мной за одной партой. Он еще был самый сильный в нашем классе.
«Ты все перепутала, Лида, — хотел сказать я. — Это же мой подарок». Однако ничего не сказал.
БУТЫЛКА ФРАНЦУЗСКОГО КОНЬЯКУ
Заместитель начальника отдела одной из никому не нужных, но тем не менее благополучно существующих организаций, более справедливо называемых «конторами», некто Воронцов садился в купейный вагон скорого поезда Москва — Рига, будучи в прекраснейшем расположении духа. Его радовало, что стоял теплый летний вечер, что командировали его не в Кирово-Чепецк, как намечалось, а в столицу союзной республики, что, расщедрившись, Леонид Леонидович дал неделю на утряску дела, которое он надеялся провернуть за два дня, а значит, целых пять останется для Рижского взморья — какая-никакая компенсация за отпуск, выпавший ему на ноябрь. Эти уважительные поводы привели к тому, что командированный поставил коллективу отдела бутылку «Сибирской» и три бутылки фетяски — не так уж и много для пятерых мужчин в возрасте от двадцати семи до сорока одного года, к тому же не слишком утомившихся от исполнения своих служебных обязанностей.
Автор предвидит упреки со стороны широкой общественности за то, что не искажает ли он действительность, заставляя весь коллектив, пусть и небольшой, пить на рабочем месте. Что ответить на эту справедливую критику? Во-первых, пишется не документальный очерк, а рассказ, законы жанра которого дозволяют, в пределах допустимого, конечно, кое-что придумать, вообразить и даже гиперболизировать. Во-вторых, — может, это будет служить смягчающим вину обстоятельством? — распитие происходило уже после окончания рабочего дня. А в-третьих, и это главное, для развития сюжета позарез необходимо, чтобы герой садился в поезд несколько навеселе. Но дома он пьет только по праздникам да когда гости приходят. И вообще выглядело бы крайне неправдоподобно, если бы Воронцов пришел домой и при жене, которая, между прочим, заканчивает работу на целый час раньше, следовательно, обязательно будет при сем присутствовать, стал бы употреблять спиртное до тех пор, пока не захорошеет, как того требует сюжет. Можно было бы, посоветуют некоторые, проводить автору своего героя в какое-нибудь уютное кафе. Но, честное слово, ни одного сколь-нибудь приличного предприятия общественного питания поблизости от места работы Воронцова не было. Имелась, правда, в конце переулка пивная-автомат, называемая завсегдатаями «В мире животных», но там объявили санитарный день, а посылать компанию, скажем, в «Баку» или «Арагви» автор просто не решился — наверняка придется стоять в очереди. Но если б герой опоздал из-за этого на поезд, не случилось бы с ним того маленького происшествия, которое и послужило сюжетом для этого рассказа.