Трамвай, с непрерывным звоном разрезавший толпу на две части, уходит; толпа вновь сливается в одно целое тело; и каждое слово оратора по-прежнему четко разносится по всей площади.
-- ...Моя фамилия Вьюшкин!.. Егор Антоныч Вьюшкин! Кому если надо, могу потом документы показать!.. В нашем городе меня все знают!.. Я только сегодня из далекой провинции!.. С юга!.. Может, слыхали, из Конотопа!.. Город наш, безусловно, маленький, не сравнить с вашей Москвой!.. Но все-таки чистенький и по той местности считается просвещенный!.. Насколько позволяют наши небольшие материальные источники, тянемся за губернскими городами, не хотим -- ха-ха-ха -- отставать!.. У нас в настоящее время есть собор, театр, цирк, каждую зиму приезжает известный зверинец Миллера, по субботам бывает кормление зверей, солдаты и учащиеся платят половину!.. Летом, от 8 часов вечера до 12 часов ночи, на городском бульваре играет военная музыка, по большим праздникам за двойную плату роскошный фейерверк и беспроигрышная лотерея с главным выигрышем -- живая корова!.. По будничным дням, в сильную жару, чтобы не так бесились собаки, силами пожарной дружины производим поливку главных улиц...
Вероятно, не смея перед столичной публикой надеть шляпу, Вьюшкин стоит с непокрытой головой, говорит с искренним подъемом, жестикулирует и, как автоматическая кукла в витрине игрушечного магазина, поворачивает свое лицо то к одной левой половине, то к одной правой, подставляет под лучи солнца то одну щеку, то другую.
Пожилой человек, он вдруг делает мальчишески-сияющее лицо, победоносно проводит по воздуху впереди себя шляпой и восклицает:
-- Граждане москвичи!.. Короче говоря, я приехал к вам в Москву, чтобы узнать все ваши подробности и рассказать вам все наши, только у нас против вашего мало!.. Ха-ха-ха! -- смеется он с выражением громадного довольства на лице, как человек, после долгих странствий приставший наконец к тихой пристани: -- Как только поезд остановился у московского вокзала, выскакиваю из вагона на перрон и у первого попавшегося спрашиваю: "Где?" Говорит: "Под памятником Пушкину". Ну, я сейчас же на извозчика и прямо сюда. У меня даже пассажирский билет сохранился, только, дай бог памяти, не помню, сколько в Копотопе я за него заплатил: не то семь рублей двадцать, не то, наоборот, семь рублей восемьдесят?.. Хоть убей, не припомню! Самое лучшее, отыщу сейчас билет, там цена должна быть проставлена... Одну минуточку, товарищи, я сейчас!.. Вот один мой карман -- тут его нет, вот другой -- тут тоже его нет, будь он проклят...
И на виду у многотысячной толпы, на большой высоте, точно актер, играющий на открытой сцене, Вьюшкин выворачивает все свои многочисленные карманы, высыпает из них разную труху, строит удивленные ужимки, испускает досадливые вздохи...
-- В какой же все-таки карман я его положил? -- размышляет он вслух, стоит в недоуменной позе, глядит себе в ноги. -- Знаю только, что в Конотопе я подавал в кассу десятку, еще десятка та, как сейчас помню, была замаранная с одного боку, и кассир было не хотел ее принимать... Кстати, интересное, граждане, про нашего кассира!..
Вьюшкин вдруг оживляется, забывает про билет и продолжает:
-- Кассир у нас маленький, от земли не видать, вроде горбун, а когда женился, заметьте, сумел взять на приданое отличное состояние и деньгами, и одеждой, и всем!.. Провинциальных невест не сменить на столичных!.. Интересное про наших невест, граждане!
И Вьюшкин подробно говорит о конотопских невестах.
-- ...У наших невест и честности, и капиталу больше!.. Только это мало кто знает из вашей московской публики, а то бы все поехали!.. Дома у меня есть брат, живет при жениной матери, короче говоря, при теще... Интересное про моего брата, граждане!..
И Вьюшкин долго останавливается в дальнейшей своей речи на брате.
-- То-ва-рищ! -- трудно, тягуче, точно с постели тяжелого больного, раздается в это время изнемогающий голос из толщи толпы. -- Или говорите к делу, или уступите место следующему оратору, тридцать четвертому! А так нельзя! Вы какой партии: эсер, эсдек?
И вся толпа со всей площади вдруг начинает нетерпеливо кричать -- сразу не поймешь что. Одни кричат:
-- Да! Да! Другие:
-- Нет! Нет!
Одни высказываются против Вьюшкина, другие за. Первые энергично машут ему руками, чтобы он немедленно уходил, вторые -- чтобы обязательно оставался.
Вьюшкин стоит на трибуне, высоко над уровнем голов толпы, серый на чернильно-черном фоне памятника. Испуганными глазами поводит он по возбужденной толпе, смотрит, слушает, теряется все больше, не знает, что делать.
Крики толпы растут, ширятся, охватывают всю площадь.
-- Довольно!.. Ну его!.. Долой тридцать третьего, долой!.. Давайте тридцать четвертого, может, он лучше скажет!..
-- Ну нет!.. Дайте человеку кончить!.. Нельзя только одних хороших слушать!.. А куда же тогда деваться плохим!.. Свобода слова дана для всех!..
-- Значит, по-вашему, рабочий класс кровью своей завоевывал свободу слова для того, чтобы потом нести с трибунала всякую ерунду про кассиров, про тещ, про невест, да? -- видит Вьюшкин, как под самым пьедесталом памятника коряво, но крепко вяжет свои слова юный рабочий с атлетической короткой шеей, в треснувшей на круглых плечах кожаной куртке.
-- Ах! -- с капризной гримасой возражает ему его сосед, пожилой господин с небритым, в колючках лицом, в теплой шапочке лодочкой. -- Ведь это он только пока! Это он, может быть, так для начала только! Человек прямо из провинции, первый раз в шумной столице, еще не осмотрелся, боится!
-- Да, как же, "боится", -- басит юный атлет и окидывает своего собеседника грозным взглядом. -- Да что мне с вами говорить, когда я уже вижу, кто вы такие есть! -- вдруг заявляет он, резко обрывает речь, с презрительным выражением лица поворачивается к господину спиной, сплевывает на землю.
-- А я вижу, кто ты такой! -- клюет его словами в спину небритый господин. -- А я вижу, кто ты такой!
Атлет настороженно глядит через плечо назад на господина.
-- Чикалдыкни ему по макушке, чикалдыкни! -- нетерпеливо просят его из публики, один, другой...
-- Ой-ёй-ёй!.. -- во весь голос тут же плачет по-бабьи седой вольноопределяющийся с молодым длинным лицом. -- Ой-ёй-ёй... -- стоит он в непролазной тесноте, заливается слезами и держится двумя руками за одну щеку. -- Какой-то господин за несогласное мнение сейчас ударил меня по щеке и скрылся... Ага, говорит, коль скоро, говорит, у вас такое мнение, то вот вам, говорит, получите... Дал со всей силы и убежал... Ой-ёй-ёй... Меня еще никогда так не били, даже при старом режиме... И главное, такой приличный господин, так хорошо одетый -- видно, с образованием!.. Совсем нельзя было подумать!..
Старый мастеровой, с темным в морщинах лицом и с ярко-белыми белками глаз, бегающими под козыречком кепи, с заинтересованным видом подходит к вольноопределяющемуся, нажимает всей длиной большого пальца на его пострадавшую щеку и тоном любителя спрашивает:
-- А здоровую все-таки плюху дали?
-- Здесь за несогласное мнение могут убить, -- вместо ответа хнычет седой вольноопределяющийся и по-детски заплаканными глазами ищет вокруг себя защиты.
-- А в какую сторону тот господин побежал? -- выныривает из тесноты перед плачущим молодой простолюдин -- из крестьян, красивый, хваткий, удалой, с пышным казацким вихром над одним ухом. -- В тую али в тую? Ага, в тую, ну хорошо. А в чем они одевши? Не приметили... Жаль! А какой он из себя? Не упомнили... Жаль! Но ничего, я его и так найду. И как он дал, и как я дам! Граждане, будьте настолько, посторонитесь, пропустите, не для себя иду, для людей!