Заканчивая эти строки, считаю не лишним объяснить Вам. Помню, я еще тогда, на улице Карла Маркса, намекнул Вам на разницу наших психологии: представьте же себе, каково было бы мое душевное состояние, когда я видел бы у Вас в доме пиршества и разгул и в то же время помнил, что у меня в доме нет даже сухой корки хлеба! Другое дело, если бы я хотя немного был обеспечен продуктами. Тогда не ощущалось бы такой разницы психологии. Если Вам когда-нибудь приходилось голодать, то Вы и поймете меня, и отнесетесь к этим моим строкам снисходительнее. Итак, в ожидании Вашего незамедлительного ответа остаюсь известный Вам профессор Серебряков".
Письмо было написано очень скверным для профессора почерком, криво, коряво, крупно, с помарками, с переделками.
В запечатанном конверте письмо было отправлено с мальчиком квартирной хозяйки прямо на склад No 1 для вручения Федосееву лично.
-- Вот хорошо! -- запрыгал, заскакал от радости вихрастый босоногий мальчишка лет девяти. -- На склад номер один к заведующему пойду! Может быть, чего-нибудь даст!
-- Захвати мешочек, -- сунула ему в руку мешочек предусмотрительная мать.
Часа через полтора мальчишка вернулся с ответом -- возбужденный, счастливый, запыхавшийся, болтливый -- и жевал яблоко.
-- Вот заведующий складом хороший человек! -- рассказывал он и торопился жевать. -- Когда я пришел, он был под мухой и давай меня угощать то тем, то этим! Потом полные карманы яблоками набил! На складе всего много! И все это им бесплатно: продналог!
Необычайно красивым почерком, размашисто, с завитушками, с некстати поставленными заглавными буквами, Федосеев писал:
"Глубокоуважаемый Степан Матвеич! Я вчера был так сильно пьян, что решительно ничего не помню, что тогда между нами происходило на улице Карла Маркса. Но как Вы пишете в Вашем любезном письме, то я Вам верю, зная, что имею дело не с первым попавшим, а с человеком выдающихся знаний. Степан Матвеич! Дорогой! Верьте совести, как Вы знаете мое отношение к Вам, что в трезвом состоянии я никогда не позволил бы себе обидеть Вас даже словом, а не то что поднять на Вас руку! Не смотрите, что мы необразованные, темные: таких людей, как Вы, мы ценим! И, как Вы совершенно справедливо изволили выразиться, я всегда помню, сколько Вам лет и сколько мне лет. Со своей стороны я, безусловно, сознаю, что поступил с Вами как последний подлец. Проклинаю тот день и тот час, когда я позволил себе тот поступок на улице Карла Маркса! Пока я приношу тысячу извинений в письменной форме, а после пяти часов пополудни, когда я вернусь из склада, надеюсь, Вы не сочтете для себя за труд посетить мой дом лично, чтобы выкушать со мной чашку чая, чем премного меня обяжете. Тогда мы с Вами объяснимся подробней и, льщу себя надеждой, легко поладим...
Думал уже отдать письмо Вашему мальчику, но не стерпело сердце, и пишу дальше о том, о чем вначале не хотел писать, как вполне сознающий пред Вами свою вину. Степан Матвеич! Вы в Вашем почтенном письме дважды бросаете мне в лицо обвинение в психологии или, по-нашему, по-неученому, в психопатстве. На это считаю нравственным долгом уведомить вас о том, что психопат не я, а тот, кто хочет сделать меня психопатом! По крайней мере, я это так понимаю, хотя с мальчиков рос в людях, дальше двухклассного не пошел, студентом не был и лекций Ваших по Истории Права не слушал. И права праве рознь! И профессорам тоже подрезали крылья! Но это я только так, вскользь и без дела... Что же касается главного нашего дела, то я Вас жду сегодня у себя дома, после 5 часов пополудни. Еще раз, пользуясь случаем, приношу Вам в письменной форме тысячу извинений. С товарищеским приветом, Ваш покорный слуга Иван Федосеев".
Сбоку во всю вышину листа была сделана приписка: "Как мы с Вами оба русские люди, то нам даже грех".
-- Тебе мука-шеретовка нужна? -- отрывисто и как-то вдруг спросил низким голосом Федосеев, наклонившись к самому лицу профессора, расширив глаза и пыхтя, как хищник, после того как оба они вечером, едва встретившись, выпили по рюмке, по другой.
-- Мука, конечно, нужна, -- проговорил разомлевший от великолепной водки профессор, трудно жуя испорченными зубами балык. -- Мука -- это сейчас самое главное.
-- Горох? -- нетерпеливо и властно рвал слова Федосеев.
-- Горох, он трудно разваривается...-- неуверенно начал профессор.
-- Теперь на это не смотрят! -- резко бросил Федосеев гудящим голосом и так злобно и так укоризненно посмотрел на профессора, точно пропел: "Ого-го! Значит, ты еще мало голодал!"
-- Горох тоже нужен, -- под этим жестким его взглядом поправил свою ошибку профессор и тут же решил уже ни от чего не отказываться.
-- Картофель?
-- О, картофель-то обязательно.
-- Квасоля?
-- И фасоль тоже.
-- Масла постная нужна? Масла у нас сейчас не горчичная, а чисто подсолнечная, хорошая, жировая.
-- Масло тем более нужно.
-- Червивая соленая рыба, ажио лазит по бочке, как живая, нужна?
Профессор побоялся отказаться и сказал, что рыба тоже нужна.
-- Сахар? -- по-прежнему напряженно бросал слова Федосеев, потом в заключение сказал: -- Ну да, одним словом, ты завтра принеси мне в амбар ту саму справку, которую ты тогда мне показал: сколько чего на месяц тебе полагается по академическому пайку. Это будет лучше всего. По силе возможности я буду выдавать тебе ту пропорцию ежемесячно. Только когда будешь приходить получать, смотри, чтобы никто из посторонних не видал. За нами ведь тоже следят.
-- Конечно, конечно, -- волнуясь, говорил профессор.
-- Не то что я боюсь, -- с презрением произнес Федосеев и повел в сторону кисло наморщенным носом: -- А как-то так... знаешь... вроде неприятно.
X
Когда утром следующего дня профессор с мешочками и бутылкой спешил в склад No 1, сердце его трепетно билось, лицо горело, ноги дрожали.
Он только тогда перестанет волноваться и почувствует себя нормальным человеком, когда все обещанное вчера Федосеевым будет у него в руках. А до той поры он по-прежнему мученик и безумец.
В складе он поздоровался за руку не только с Федосеевым, но и с его помощниками, весовщиками, складским рабочим, с бабами, починявшими мешки, с дрогалем, скучно ходившим мимо ячменя с ведерком в руках. Отчасти профессор это делал от близорукости, отчасти от сильного нервного возбуждения, плохо соображая, с кем надо здороваться за руку, с кем не надо.
-- Вот хороший человек, -- польщенно кивнул в его сторону рябой дрогаль и, став с ведерком у самого ячменя, терпеливо следил своими страшными белками из-под папахи за каждым шагом Федосеева.
Федосеев, как всегда с мукой в бровях, носился по амбару, что-то кричал в окно сцепщику вагонов с посевной кукурузой, принимал у крестьян с телег продналоговую рожь, прочитывал входящие бумаги, диктовал писарю исходящие, курил, ел, пил, играл с бабами, шутил с публикой.
-- А, профессор! -- заметил он на бегу красное, воспаленное от смущения лицо профессора. -- Я сейчас!
И промчался, боком-боком, как веселый конькобежец, мимо.
А грудь профессора снова начали грызть сомнения, сосать подозрения.
Даст или не даст?
"Ой, что я делаю, что я делаю! -- тоненьким шипящим свистом жалила мозг профессора неотвязная мысль. -- За что, какой ценой я покупаю этот паек! Что если об этом узнают мои почитатели, мои коллеги профессора, мои студенты? Но об этом никто никогда не узнает".
Ему хотелось неприятную процедуру получения подачки проделать как можно быстрее, одним махом, залпом, как глотают залпом касторку. А Федосеев, как нарочно, все время был занят, летал, распоряжался, весело хохотал.
-- Что-о? -- вот слышался его голос уже из конторки, от телефонной трубки. -- Это редакция "Красноминаевского коммунара"? Вам дать сведения? Названия волостей, успешнее других вносящих продналог, для помещения их на Красную доску? Сейчас! Слушаете? Я буду вам говорить названия волостей и цифры, цифры будут означать процент...