-- Иван Никитич... -- пересохшим горлом засипел профессор, поймав выбегающего Федосеева в дверях конторки. -- Я... вы... вам... а сейчас как раз подходящий момент: в амбаре никого постороннего нет.
-- А? Что? Я знаю! Сейчас! Срочное донесение!
И он ринулся обратно к телефону.
-- Дайте, пожалуйста, вокзал, орточека! Это орточека? Слушаете? Сейчас там возле вас, на четвертом пути, пробуравили наш вагон с посевным материалом и выливают в мешки зерно! Примите меры! Пожалуйста!
-- Иван Никитич, может быть, завтра зайти? -- придушенно спросил профессор, чувствуя головную боль, горечь во рту, резь в глазах, недомогание во всех суставах.
-- А! Да! Нет! Идем сейчас! Я твои ордера на академический паек уже принял? -- нарочно, на всякий случай громко, крикнул Федосеев про ордера и подмигнул профессору. -- Стой! -- командовал он. -- Держи мешок, буду насыпать, пока никто не смотрит! Держи хорошенько, не так! Еще мешки держать не умеешь! Идем дальше! Вот рыба, руками не бери, ковыряй ее палкой, она завонялая, сам завоняешься, обещали прислать комиссию свалить ее на свалку, да все не присылают! Идем дальше! Вот масла! Давай бутылку! Эта не такая масла, как была раньше! Эта лучшая масла, сладкая. Отпей немного маслу из бутылки, а то я ее через край налил. Правда, сладкая масла? Я тебе плохую не дам. Я знаю, кому плохую давать.
Профессор брал все, что давал ему Федосеев, и исполнял все, что тот ему приказывал.
-- По крайней мере, теперь смогу весь отдаться своей науке, -- чтобы не молчать, тоном благодарности проговорил он, ставя на пол мешочек за мешочком.
-- А она, эта наука, хотя хлеб-то тебе дает? -- грубо спросил Федосеев и перегрыз зубами веревку, чтобы завязать ею один из мешочков профессора.
-- О, она мне дает больше, чем хлеб! -- убежденно сказал профессор, имея в виду то общественное значение, которое будет иметь его работа.
-- Больше? -- покровительственно спросил Федосеев. -- Значит, хлеб с маслом? Это хорошо. Лишь бы был сытый.
-- Ну спасибо вам, спасибо! -- растроганно говорил профессор при прощанье.
-- Кушай на доброе здоровье, -- коротко мотнул головой Федосеев, довольный, что кормит такого человека.
-- Иван Никитич, -- приостановился и обернул назад лицо профессор с поклажей, как носчик, весь в мешках, кулечках, с привешенной бутылкой. -- А вы не сказали: как же потом? Через месяц опять приходить?
-- Да! Обязательно! Как говорили! Да за маслой по дороге хорошенько смотри, не разбей, масла очень хорошая, прямо на редкость!
В тот же день весь город облетело радостное известие, что наконец-то увидели профессора возвращавшимся из склада No 1 с обильной ношей!-
-- Слава богу! -- с удовлетворением говорили красноминаевцы,-- Профессор добился-таки своего права! Академический паек получил!
-- Куда? -- ласково спрашивали его встречные всякий раз, когда он раз в месяц утречком шел на склад, с пестрыми мешочками, с зеленой бутылкой. -- За академическим пайком? Идите, идите. Дело хорошее.
-- Откуда? -- еще веселее приветствовали его, когда он возвращался из склада тяжело нагруженный. -- С пайком? Значит, продолжают давать? Вот хорошо! Все-таки сознают.
И стал с той поры профессор получать от Федосеева паек ежемесячно.
Это была его первая удача в Красном Минаеве!
И он, снова вернувшись к своему труду, с таким самозабвением работал, как еще никогда. Творческая научная работа составляла для этого человека самое важное в жизни, все остальное он считал несущественным, не стоящим внимания.
Как раньше в Петербурге, так теперь в Красном Минаеве, он преемственно продолжал развивать ту первую человеческую мысль о праве, которая тысячелетия тому назад впервые возникла на земле вместе с появлением на ней первого человека. Он протягивал от предков к потомкам ниточку правовых знаний...
Профессор быстро поправился, окреп, пополнел, посвежел.
Но навсегда тяжелым остался для него тот день, когда ему раз в месяц приходилось отправляться с мешочками и бутылкой на склад.
Невольно припоминалось: осень, дождь, мокрая мостовая, перегруженная пьяными людьми линейка, раскоряченная на четыре ноги лошадь, перебегающий к нему через дорогу, в кожаной куртке, в высоких сапогах, на кривых ногах, с растопыренными руками, как спрут, Федосеев...
ЛЮБОВЬ КСЕНИИ ДМИТРИЕВНЫ
Повесть
I
На рынке, в узком проходе между двумя рядами одинаковых торговых будок, по архитектуре напоминающих голубятни и увешанных с фасада красными лентами, голубыми подвязками, зелеными подтяжками, коричневыми чулками, среди изнеможенно продиравшихся навстречу друг другу покупателей, в крутой людской тесноте, как в крутом тесте, неожиданно столкнулись лицом к лицу две молодые женщины.
Совсем не похожие одна на другую, они были, каждая по-своему, очень интересны, даже, пожалуй, красивы. По крайней мере об этом говорило то подчеркнутое внимание, с которым в них впивались глазами проходящие мимо мужчины.
Одна -- светлая блондинка с простодушным русским лицом, вздернутым носом и широким румянцем на мячико-округлых щеках, одетая в длинный, маково-красный, под цвет щек, шерстяной платок с крупными кистями и в короткую, новую солдатскую шинель защитно-зеленого цвета под тон зеленым с желтинкой глазам, -- выглядела типичной, переселившейся из деревни в столицу удачливой крестьянской бабенкой.
Другая -- повыше ростом и похудощавее, смуглая брюнетка, с острым птичьим но сом и с узкими миндалинами темных, осторожно высматривающих глаз -- смахивала на образованную, потерпевшую какой-то важный жизненный крах иностранку. На ней было длинное вылинявшее шелковое пальто фиолетового цвета со стальным отливом и ярко-зеленая, издалека приковывающая взгляд, фетровая шляпка без полей, формой и краской напоминающая купол деревенской церкви.
Обе они -- и русская в платке с кистями, и иностранка в шляпке куполом, -- коснувшись в тесноте носами, с одинаково громадным изумлением посмотрели друг на друга в упор. Что-то знакомое, что-то чрезвычайно близкое, почти родственное пробудили они друг в друге. Однако увлекаемые безостановочным кружением рыночной толпы, как течением реки, они продолжали свой путь, одна в один конец галантерейного ряда, другая -- в противоположный.
Молодые женщины, удаляясь одна от другой, прошли всего несколько шагов, когда вдруг, очевидно охваченные одним и тем же чувством, обе они одновременно обернулись назад. Взгляды их встретились. И на этот раз они уже остановились, став в нерешительности вполоборота друг к другу.
Маяча издали одна ярко-красным платком, другая -- ярко-зеленой шляпкой, они одеревенело стояли на месте, как две вбитые в почву сваи, омываемые со всех сторон движущейся толпой, как текучей водой, и, потрясенные встречей, не замечая ничего другого вокруг, думали: "Где они могли видеть друг друга?" "Кто та, цветущая блондинка, в красном платке с кистями?" "Кто та, восковая брюнетка, в зеленой шляпке куполом?"
-- Остановилась среди дороги и стоит, как не знаю кто! -- налетела на мягкую спину стоявшей блондинки всей длиной своего узкого лица молоденькая девушка в пестром, как чешуя змеи, платочке, с хохолком на лбу, выпученными глазами дикарки, засмотревшаяся на ходу на разноцветный галантерейный товар, гирляндами развешанный слева и справа на будках. -- Проходила бы или туда, или суда! -- ненавистным женским взглядом уколола она одну щеку неподвижной блондинки, обходя ее, как обходят телеграфный столб.
-- Вы сюда стоять пришли? -- в то же время ворчливо спрашивала у стоявшей брюнетки низенькая, очень благообразная старушка с удобной палкой для ходьбы и с утиной раскачивающейся походкой, в синих больших очках и в черном чепце, похожая на жену священника, матушку-постницу. -- Здесь не бульвар! -- проговорила она грудным мужским одышливым голосом и продолжала раскачиваться, медленно идя дальше на своих трех коротких ногах. -- Стоять и кавалеров поджидать идите на бульвар! Там таких много! В зеленых шляпках...