-- Ну да, -- сказала Гаша, инстинктом женщины сразу принявшая сторону женщины. -- Значит, пока вы имели кое-что из имущества, вы были хорошие для него, а как, благодаря революции, потеряли все и остались ни с чем, так стали вдруг плохие!
-- И вот, -- закончила свою скорбную повесть Ксения Дмитриевна, -- без мужа, без средств, без работы, без квартиры и, что самое ужасное, с безнадежной любовью к подлецу, брожу я теперь по Москве и брожу. С помощью старых московских друзей надеялась устроиться на какую-нибудь работу, отыскать для жилья какую-нибудь каморку. Но пока все безуспешно. Как попала сюда, на Трубный рынок, -- сама не знаю. Вот купила фунт квашеной капусты, -- взяла она со скамьи подмокший кулек и перевернула его на другой бок, -- думала тут, на бульваре, поесть ее...
-- А вы поешьте, -- смутилась и почему-то покраснела Гаша. -- Или лучше пойдемте ко мне обедать.
-- Нет, спасибо, -- отказалась Ксения Дмитриевна. -- Есть мне не хочется, меня просто на кисленькое потянуло... Я не столько голодна, сколько утомлена. Не спала несколько ночей подряд. У меня нет своего угла. Комнаты нет. В Москве без больших денег невозможно достать себе комнату. И сегодня я ночую у одних, завтра у других, сегодня сплю на роскошной постели с пружинным матрацем, завтра валяюсь на голом полу в проходном коридоре, на сквозняке...
-- Ксения Дмитриевна! -- вскричала Гаша жалостливо и заморгала густыми рыжими ресницами. -- Да ночуйте вы у меня! У меня все-таки просторно: две комнаты, калидор, кухня. И постелить есть что, и укрыться найдется чем.
-- Спасибо, Гаша. Подумаю об этом. А вы замужем?
-- Да. Вышла замуж. За того, помните, за Андрея, который тогда ко мне на кухню приходил.
-- Помню, помню, -- сощурила глаза Ксения Дмитриевна, припоминая. -- Интересно, как вы с ним живете? Расскажите.
-- Чего рассказывать-то, -- сконфузилась Гаша. -- Я не знаю, чего рассказывать. Нет ничего такого рассказывать.
-- Рассказывайте, рассказывайте, -- подбодрила, подтормошила ее Ксения Дмитриевна.
-- Ну, поженились мы с ним... -- начала Гаша, в смущении оторвала от обертки своей покупки клок белой бумаги, скомкала его в кулаке, бросила под скамью. -- Ну, он вскорости после этого сдал экзамен на шофера... -- оторвала она еще клочок оберточной бумаги, смяла в руке и бросила туда же. -- Ну, он поступил в гараж Наркомздрава... Он на машине ездит, я на машинке шью на больницы белье... Шить хорошо выучилась... Ну, живем мы с ним, с Андреем, конечно, хорошо, обои довольные, он получает, я получаю... Ну, народили двоих детей, на детей тоже не можем пожаловаться, дети все-таки хорошие, слушаются, боятся, две девочки, одной годочек, другой три... Уже все рассказала, -- вздохнула Гаша утомленно и подняла лицо: -- Вот пройдемте сейчас к нам, тогда сразу все увидите, как мы живем. Пойдемте?
-- Нет, Гаша, -- соображала Ксения Дмитриевна. -- Сегодня я никак не могу. Сегодня я должна проехать по железной дороге за город, на одну подмосковную дачку, навестить старых друзей, у которых в этот приезд в Москву еще не была. Вот хорошие люди! Может быть, они помогут мне устроиться. Я рассчитываю прогостить у них всю неделю. А в будущее воскресенье я с удовольствием зашла бы к вам.
-- Ну смотрите же, не обманите!
-- Нет, нет, Гаша. Непременно зайду. Мне самой интересно.
Они распрощались.
И -- одна с промокшим кульком кислой капусты, другая с голубым атласом в изорванном свертке -- пошли в разные стороны, обе насколько обрадованные встречей, настолько почему-то и подавленные ею.
Зачем, для какой, собственно, цели они заговорили друг с другом? Не лучше ли было бы сделать так, как это делается теперь: притвориться не узнавшими друг друга и пройти мимо?
Кто знает, что за человек теперь Гаша? Кто знает, что за человек теперь Ксения Дмитриевна? Ведь в тот промежуток времени, в который они не виделись, прошла социальная революция.
II
-- Ксения Дмитриевна! Дорогая! Наконец-то! -- приветствовала гостью рослая, одутловатая, важная на вид, седовласая дама в очках, кормившая с крылечка дачки кур. -- Давно пора, давно! -- поцеловалась она с Ксенией Дмитриевной, держа в одной руке старый умывальный таз с просом, а другой обнимая вокруг шеи молодую женцдину. -- Совсем забыли нас! Нехорошо так делать, нехорошо! Но лучше поздно, чем никогда!
-- Я много раз порывалась к вам, Марья Степановна, но все не удавалось собраться, -- проговорила Ксения Дмитриевна, тронутая теплой встречей. -- Вы знаете, как разбрасывает Москва?
-- Чего же мы тут стоим? -- хорошо улыбнулась ей под стариковскими очками Марья Степановна и выплеснула курам из дырявого таза остатки проса. -- Тип-тип-тип... Пройдемте в комнаты.
Они поднялись по ступенькам на крыльцо дачки. Вся дачка -- бревенчатая, с затейливой резьбой, с мезанинчиком в два крохотных оконца -- походила на игрушечный домик в русском стиле из кустарного магазина.
-- Очень хорошо, что пришли, очень хорошо, -- обняла хозяйка гостью за талию и пропустила ее вперед себя в дверь. -- А то к другим ко всем, слышим, заходите, а к нам нет. Думаем: не обиделись ли вы на нас за что-нибудь?
-- Что вы, Марья Степановна, -- проговорила гостья с неестественной от вечной внутренней боли улыбкой. -- Разве я могу когда-нибудь обидеться на вас? Вы были самая близкая подруга моей матери, знаете меня с пеленок.
-- Да, да, -- вздохнула Марья Степановна, уже войдя в полутемную комнату. -- Ваша покойная матушка, умирая, завещала мне заботиться о вас. И я всегда рада, чем смогу, помочь вам.
-- Благодарю вас, Марья Степановна, благодарю, -- повторяла растроганно гостья и после яркого уличного света приглядывалась к полупотемкам низкой комнаты.
-- Боречка, поздоровайся, Липочка, поздоровайся, -- наставительно произнесла Марья Степановна, проходя мимо своих внучат, мальчика лет восьми и девочки лет пяти, нагорбленно сидевших с широко раскинутыми локтями за большим столом в столовой.
Боря, с желтым костлявым лицом и мутными глазами, держал в левой руке вырезанного из старого журнала Илью Муромца на коне, а в правой ножницы с обломанными концами, похожие на рачьи клешни.
При приближении к нему незнакомой дамы в зеленой шляпке он ножницы из правой руки лениво переложил в зубы, а руку с вялой сырой кистью нехотя подал со своего места гостье.
-- Встать надо! -- прикрикнула на него бабушка, возмущенная его сонливостью. -- Липочка, а ты? -- тотчас же обратилась она к маленькой, ниже стола, девочке. -- Боря уже поздоровался, и ты должна!
Липочка, остриженная под монашка, с ярко-пунцовыми, точно намалеванными, щечками, с живыми зверушечьими глазками, порывисто соскочила со стула, сделала несколько тверденьких шажков к гостье и молча подала ей без всякого пожатия выпрямленную, как деревяшка, руку.
-- А что надо сказать? -- с гордым видом спросила бабушка, необычайно довольная внучкой.
Внучка набрала полный животик воздуху, выпучила в пространство бессмысленные глазки, задрала вверх подбородочек и, точно ученица с последней парты, старательно выпалила:
-- Спасибо!
Все рассмеялись.
-- А ну вас совсем, -- махнула рукой на детей бабушка и уставила блестящие стекла очков на Ксению Дмитриевну: -- Хотите, тут посидим, хотите, выйдем посидеть на террасе?
-- На воздухе лучше, -- потянулась из мрачной комнаты Ксения Дмитриевна и толкнула перед собой широкую стеклянную дверь, ведущую на террасу.