Они уселись на крытой террасе друг возле друга в поскрипывающих плетеных креслах.
Со всех сторон их окружал старый хвойный лес, высокой стеной стоявший тут же, за палисадником, в каких-нибудь двадцати шагах от дома.
Красные стройные стволы сосен на всем пространстве леса равномерно чередовались с синими пышными елками, точно элегантные кавалеры в золотых мундирах и томные дамы в широченных юбках, навсегда застывшие в неоконченной фигуре кадрили...
Лес так и дохнул на Ксению Дмитриевну вечным сумраком, жуткой глубиной, безжизненным покоем так и заговорил ее раскрывшейся душе о бесконечности времен, о безграничности пространств, о возможности жизни иной...
И ей не хотелось ни слушать очкастую Марью Степановну, ни самой говорить.
Хотелось только сидеть, смотреть на лес и молчать, отдыхать больной душой, погружаться всем своим существом в космическую материю, отдать себя во власть силам природы, единственно мудрым, раствориться в них без остатка.
Вот где лечить свое безумствующее сердце!
Вот у кого спрашивать от сумасшедшей любви совета!
-- Ну, как же вы устроились в Москве? -- спрашивала Марья Степановна. -- Где служите? Много ли получаете? Хорошая ли у вас квартира или пока только одна комната?
-- Устроилась я плохо... -- делала мучительные усилия над собой, чтобы отвечать, Ксения Дмитриевна. -- Вернее -- никак не устроилась... Нигде не служу... Никак не могу найти комнату... Витаю в воздухе... может быть, вы, Марья Степановна, поможете мне куда-нибудь поступить, на самое ничтожное жалованье, и расспросите у ваших знакомых, не найдется ли у них для меня какой-нибудь конурки, хотя бы темной?
Лицо Марьи Степановны, когда она выслушивала эти слова, вытягивалось, вытягивалось, вытягивалось.
-- Как?! -- не верила она своим ушам. -- Вы еще нигде не служите? Вы до сих пор не могли отыскать себе комнату? Но вы ведь уже давно в Москве?
90
Ксения Дмитриевна повела темными бровями:
-- Что же из того, что давно.
Марья Степановна продолжала испуганно разглядывать Ксению Дмитриевну. Уж не рассчитывает ли она, чего доброго, поселиться у них на даче? С вещами она прибыла к ним со станции или без вещей?
-- Да, -- спохватилась она с притворным участием. -- А где же вы оставили вашу кошелочку? Вы, кажется, приехали к нам с кошелочкой?
-- Да, -- просто ответила гостья. -- Я с чемоданчиком приехала. Я его в столовой на подоконнике оставила.
-- То-то, -- притворно успокоилась хозяйка. -- А то у нас тут насчет этого приходится держать ухо востро. Того и гляди стащут. В особенности, если в вашей кошелочке заподозрят что-нибудь ценное.
-- Нет, там ценного ничего нет. Самые пустяки. Смена белья, полотенце, кусок мыла.
Марья Степановна откинула седую голову на спинку кресла, вонзила очкатые глаза в дощатый потолок террасы и, чтобы заглушить поднимающийся из груди стон отчаянья, сдавленным голосом запела-замычала больше всего опротивевший ей за лето мотив "Вихри враждебные"...
Она так и знала! Ксения Дмитриевна приехала к ним жить! "Смена белья"! "Полотенце"! "Кусок мыла"! Это как раз те предметы минимального домашнего обихода, с которыми путешествуют по чужим квартирам эти нигде не прописанные, не имеющие "жилой площади" московские кочевники!
-- Неужели же, -- заговорила она деревянным голосом в деревянный потолок террасы, -- неужели же никто из ваших друзей и знакомых не мог посодействовать вам в отыскании комнаты, в определении на службу?
-- В том-то и дело, что нет, -- слабым голосом ответила Ксения Дмитриевна, не отрывающая глаз от манящего ее сумрака леса.
-- Ведь что-нибудь надо же есть! Где-нибудь надо же ночевать! -- трудно спросило с одного кресла у потолка.
-- Ем я большею частью по знакомым... -- трудно ответило с другого кресла лесу. -- Сплю тоже... Вот сегодня, например, думаю просить разрешения переночевать у вас...
-- Вих-ри враж-деб-ны-е... -- еще глуше и еще медленнее замычал революционный мотив в утробе старой, консервативно настроенной женщины.
-- Конечно, если только это не очень вас стеснит, -- в смущении прибавила гостья.
-- Тут дело не в стеснении... -- туго, слово за словом, вылезало из сдавленного горла хозяйки и на полдороге застряло, так и не досказав, в чем же тут дело.
-- Главное, -- продолжала Ксения Дмитриевна, -- я так устала, так расклеилась нравственно, не спав несколько ночей подряд, что сейчас не мечтаю о большем счастье, чем то, если бы вы дали мне возможность хотя одну ночку поспать как следует.
-- Да, конечно, -- неопределенно ответила хозяйка. -- Сон -- великое дело. Сон для человека прежде всего. Сон даже важнее еды.
И они замолчали.
Было слышно, как ссорились в комнатах дети, как гонялись они друг за другом, как плакала Липочка и хохотал над ней Боречка...
На деревянное крыльцо террасы откуда-то с высоты бесшумно упал большой пухлый пятипалый лист цвета яичного желтка, похожий на оброненную желтую перчатку. За ним, рядом, упал такой же другой.
Ксения Дмитриевна страдальчески вздохнула.
-- Осень в природе... Осень на душе... -- с театральным пафосом произнесла она, глядя на пару желтых пухлых перчаток.
-- Ну, до вашей-то осени еще далеко, -- не согласилась с ней Марья Степановна и вдруг спросила: -- А Геннадий Павлович вам часто пишет?
-- Как когда, -- ответила Ксения Дмитриевна. -- То по два месяца от него нет ни одной строчки, то вдруг начнет сыпать письмами по два и по три в день. У этого человека все ненормально.
Ксения Дмитриевна немного помолчала, точно раздумывая, стоит ли об этом говорить, потом убито продолжала:
-- И письмам его я не рада, он ими только тиранит меня. И мои письма, по его словам, действуют на него точно таким же образом.
-- Зачем же вы тогда переписываетесь? Чтобы мучить друг друга?
-- Я и сама не знаю.
-- Раз он с вами так нехорошо поступил, вам надо как можно поскорее забыть его.
-- Не могу я! -- обратила вверх к вершинам деревьев восковое лицо Ксения Дмитриевна. -- Не могу я его забыть,
и хочу, да не могу! -- говорила она дрожащим голосом. -- И сейчас, с тех пор как сошла с поезда на вашу платформу и увидела этот чудесный лес, я все время думаю только о нем. Вижу красоту природы, разговариваю с вами, а в груди не перестаю чувствовать тупую боль и знаю, что эта боль -- он. Сама не понимаю, Марья Степановна, что это: разврат, привычка к определенному мужчине или еще что-нибудь, но только чувствую, что не проживу без него, зачахну, умру!
-- А если так, -- наблюдая за ее страданиями, заметила Марья Степановна, -- тогда не надо было торопиться с разводом.
Ксения Дмитриевна болезненно улыбнулась вершинам деревьев.
-- Нам невозможно было дольше тянуть, -- простонала она. -- Жизнь наша стала слишком невыносимой. Каждый день его придирки, каждый день мои слезы.
-- И все-таки надо было терпеть, -- настаивала старая женщина. -- А как же мы терпели от ваших отцов, мы, ваши матери? -- заговорила она с чувством. -- Вы, нынешние, чересчур горячитесь. Чуть что-нибудь не по вас, как вы уже: развод, развод! А того не хотите сознавать, что, пока вы живете с мужем, у вас хотя определенное положение есть.
-- Зато теперь у меня свобода есть, -- сказала Ксения Дмитриевна.
-- Свобода? -- насмешливо заблестели глаза под очками у Марьи Степановны. -- А какой вам толк от этой свободы? Ваш бывший муж, Геннадий Павлович, разве вам помогает?
-- Нет!
-- Ну вот видите! --- сделала убеждающую мину Марья Степановна, потом прибавила, со вздохом, певуче: -- Не ожидала я этого от Геннадия Павловича, не ожидала! А нам-то он казался таким порядочным, таким благородным!
-- Раньше он был другим, -- пожаловалась молодая женщина. -- На него революция так подействовала. Приблизительно с 1919 года он начал жалеть тратиться на меня. А в 1921 году уже открыто проповедовал свои новые послереволюционные взгляды. "Жена, если она человек, а не вещь, сама должна зарабатывать на себя". И все в таком же роде.