Придя в себя, он с новыми силами принялся за работу.
-- Танька, спать! -- распоряжалась хозяйка за дверью вечером, в темноте. -- Катька, спать!
И через четверть часа, когда вся семья за стеной улеглась, заснула, засопела, на душу профессора дохнуло прелестью глубокой ночной тишины и его коротко ущипнул соблазн хорошего, эгоистического, здорового, животного сна. Но отдавать сну такие превосходные для работы часы было бы непростительным безрассудством. Да и вряд ли он смог бы без прогулки заснуть. Заснуть по-настоящему он сможет только тогда, только в тот день, когда убедится, что ему наконец удалось благополучно перевалить через самое трудное место работы.
Однако в лампе очень скоро догорел керосин, запасов керосина не было, и профессор поневоле, со стоном отчаяния бросил перо.
Он встал, потянулся, засунул руки в карманы брюк, остро насупился и зашагал взад-вперед в темной комнате. Будь у него фунта два керосина, его работа была бы спасена. А теперь ничего неизвестно...
Профессор нервно ходил из угла в угол по комнате, а его мысль продолжала работать, пробивалась дальше, властно увлекала его за собой. Вот он, с одухотворенным лицом, подбежал к столу, зажег спичку и при ее быстро угасающем свете записал несколько важных слов. Через несколько минут он записал еще, потом еще, и так он бегал и писал, пока не израсходовал все спички. Но мозг не успокаивался, в голове рождались все новые мысли, исключительно веские, нужные, которых он так жаждал днем, и профессор несколько раз схватывал карандаш и крупными каракулями рисовал в полной тьме обрывки слов, начатки фраз. Потом, завтра, при свете дня, он разберется в этом богатстве, просеет его, проработает, разовьет...
Наконец, утомившись кружить по комнате, профессор нащупал в темноте койку, подушку и не раздеваясь прилег. Приятно было лежать, дремать при абсолютной тишине вокруг, мечтать о грандиозности, о мировом значении своей работы...
Когда вдруг он услыхал знакомый шорох в окне, сердце его болезненно сжалось, он вскочил, сел на краю постели, круглыми глазами на полуосвещенном лице уставился из тьмы на серый прямоугольник окна. За окном темнел силуэт закутанной человеческой фигуры, не то женский, не то мужской; силуэт настороженно осмотрелся, прислушался, высоко занес, как факир, руку в хитоне, открыл форточку, ткнул вовнутрь комнаты какой-то небольшой предмет и, как дух, мгновенно оторвался от окна, точно на крыльях ринулся со скалы в пропасть. В тот же момент послышалось, как оставленный им предмет мягко шлепнулся на подоконник.
Профессор, казалось, этого давно ожидал.
-- А-а... -- вырвался из его груди победный, странно-дикий, торжествующий стон.
В несколько прыжков он очутился возле окна, цепко схватил двумя руками упавший на подоконник сверток, в секунду развернул его, нащупал в нем два толстых, упругих, теплых, судя по аромату, чисто пшеничных блина и, ослабев от волнения, опустился на стул...
И всегда, почти ежедневно, едва темнело и представлялось возможным пройти по улице неузнанным, кто-нибудь из горожан, с закутанным лицом, как в маске на маскараде, подкрадывался к окну знаменитого ученого и бросал ему в форточку что-нибудь из съестного. И профессор постепенно привык принимать эти ночные дары от неизвестных легко, просто, не задумываясь. Разве он не заслуживает этих крох? Разве он их не отрабатывает? Но район Красного Минаева еще не успел оправиться от последствий голода прошлого года, как уже предсказывали в настоящем году новый неурожай, и профессору приносили продуктов все меньше и реже, и уже случались жуткие дни, когда у него по целым суткам ничего не бывало во рту...
Спустя несколько минут о подоконник тупо стукнуло завернутое в бумагу квашеное яблоко, потом туда же упало два кусочка колотого сахару...
Согнувшись, профессор сидел на краю постели и, в такт работающим челюстям мотая сверху вниз головой, маленькими экономными кусочками с нечеловеческим аппетитом жевал блины. Блины были удивительные, жирные-жирные, утопающие в горчичном масле, повизгивающие на зубах, после каждого укуса сильно отдающие свежими пшеничными отрубями, словно только что взятыми с мельницы. Потом с таким же невероятным аппетитом и так же по-собачьи покачивая во время еды головой -- казалось, даже рыча, -- профессор грыз антоновское яблоко.
Это и составляло его красноминаевский "обед".
Очевидно, сегодня больше ждать было нечего, он в последний раз посмотрел на дароносную форточку и, согласно своему обычаю гулять перед сном, надел непромокаемое пальто, кругленькую шапочку, сунул в карман ключ и тихонько вышел из дому. " На улице было светлее, чем в комнате.
Весь город уже спал.
Профессор, с наслаждением разминая каждый суставчик засидевшихся ног, шел по своей улице один.
Шаги его гулко отдавались в тишине ночи. Иногда им где-то отвечало эхо.
III
-- Виноват! -- минут через пять окликнули его с противоположной стороны улицы и, переходя через дорогу, повторили: -- Виноват!
Серебряков остановился.
К нему подошел представительный, высокого роста мужчина, по-дорожному одетый, с маленьким саквояжиком в одной руке, с портфелем -- в другой.
-- Больше часа путаюсь тут, -- растерянно пожаловался незнакомец. -- Скажите, это Гончарная улица?
-- Да, эта, -- ответил профессор, приглядываясь к незнакомцу, в котором он сразу узнал приезжего.
-- А вы не знаете, где у вас тут дом No 23? Такая темень, ни одного фонаря!
Как же, знаю. Это по этой же стороне улицы, только немного дальше. Как раз я в No 23 живу.
-- А, вот хорошо. Вы жильцов своего дома всех знаете?
-- Нет. Где там.
-- А может быть, случайно слыхали: в вашем доме не живет профессор Серебряков? Есть такой крупный русский ученый...
-- Живет. Знаю. А вам он зачем?
-- Разве вы его лично знаете? -- обрадовался приезжий.
-- Еще бы не знать, -- улыбнулся профессор, -- когда я и есть Серебряков.
-- Вы -- профессор Серебряков?! Вот так встреча! Вот так случай! Ну и случай! Очень приятно, очень приятно!
Приезжий пришел в восторг.
-- Позвольте представиться, -- сказал он, назвал свою фамилию и пожал профессору руку. -- Разрешите к вам сейчас на минутку зайти? Я привез вам из центра важную бумагу.
-- Пожалуйста, -- сказал профессор.
И они повернули обратно.
-- Такую бумагу, такую бумагу! -- смаковал губами и делал пальцами жесты приезжий. -- Вы только меня извините, пожалуйста, что я в такой поздний час вас беспокою. Но иначе я не могу: я в Красном Минаеве от поезда до поезда. Сдам вам под расписку бумагу и обратно пойду на вокзал.
-- А какую такую бумагу? -- уже не в первый раз спрашивал весьма озадаченный профессор.
-- Замечательную бумагу!
-- Но какую именно?
-- А вот когда придем и я вам вручу ее при свете, тогда узнаете какую.
Было видно, таким способом незнакомец надеялся произвести на ученого более сильное впечатление.
-- Когда узнали, что я буду проезжать через Красный Минаев, мне и вручили эту бумагу для передачи вам лично.
-- Интересно все-таки, что за бумага, -- улыбнулся профессор упрямству приезжего.
А тот и сам спешил порадовать профессора, подергивался, разглагольствовал, хихикал и ускорял шаги так, что ученый едва за ним успевал.
По дороге незнакомец между прочим сообщил отрывками кое-что о себе.
-- ...Сам я служу в губсоюзе... Нынче только в губсоюзе и можно служить: все-таки и жалованье, и натура, и вообще... Стараюсь всегда находиться в дороге, потому что тогда мне хорошо командировочные идут... Вечно треплюсь, никогда не сижу дома, на Пасху, на Рождество и то летаю по свету: пошлю откуда-нибудь семье окорок, гуся, копченых языков или еще чего там, этим и ограничусь... Вроде вместо себя. Детей жаль, у меня все мальчики, уже стали меня забывать и растут почти что без присмотра, без отца, с одной матерью, а разве женщина может влиять?.. Зато в общем хорошие деньги выгоняю и могу через несколько годиков выровняться...