-- Товарищ Серебряков!
Мешочки и бутылку профессор поспешно положил на пол, возле стены, а сам подобрался и пошел в кабинет комиссара.
V
Комиссар, небольшой, крепкий, неопределенного возраста мужчина, весь наголо выбритый, точно выточенный из кости, в кругленькой тюбетейке из пестрой парчи, сидел за большим письменным столом и писал. Энергия, прямолинейность, определенность так и сквозили в каждом его движении, в каждом взгляде, даже в манере сидеть и писать. Казалось, этот человек не пером пишет по бумаге, а резцом режет по металлу. Недавно он вернулся из Крыма, из дома отдыха для ответственных советских работников, и теперь кожа его лица, шеи, рук, головы была черна от загара, точно смазана йодом.
Работал этот костяной крепыш колоссально много, неимоверно быстро. Пока профессор доставал из глубины своего непромокаемого пальто "Охранную Грамоту", он успел сделать несколько разных дел: прочел, исправил и подписал принесенную секретарем бумагу; ответил на телефонную справку из продовольственного склада No 1; отдал по телефону распоряжение заведующему красноминаевской государственной заготовительной конторой... Управляясь с текущей работой, он в то же время не переставал писать большой, очень важный доклад, с массой цифр, выкладок, таблиц.
-- Ну? -- скорее ласково, чем грубо, обратился он в сторону профессора, присутствие которого он чувствовал по тени на столе.
-- Я к вам насчет академического пайка, -- сказал профессор невольно утоньшенным голосом, точно пропускаемым сквозь тесную трубочку. -- Вот "Грамота".
-- Кому паек? Какая "Грамота"? -- продолжая работать, спокойно, с выдержкой, но круто спрашивал комиссар.
-- Мне паек. "Охранная Грамота".
-- Кому "мне"?
-- Профессору Серебрякову.
-- Я спрашиваю, какому учреждению?
-- Лично мне.
-- Личных пайков мы не выдаем.
Атмосфера в кабинете комиссара, как и во всем здании, была до крайности нервная, спешная, деловая. Все, что не имело прямого отношения к делу, раздражало, приводило в бешенство. Профессор это чувствовал, тем не менее не утерпел и спросил:
-- Как же так?
-- А так, -- наконец в первый раз поднял комиссар лицо на профессора и заговорил более мягко: -- Представьте себе, товарищ, что у меня тут было бы, если бы со всего моего округа каждый человек отдельно для себя приходил ко мне за пайком! Вы меня простите, товарищ, но у меня тут не мелочная лавочка. Кто вас ко мне пропустил?
-- Ваш секретарь. И вот "Грамота". -- Профессор подвинул по столу "Грамоту".
-- Да что "Грамота"! -- с сожалеющей миной произнес комиссар, беглым взглядом скользнув по документу.
-- Что же мне делать?
-- А этого я не могу вам сказать.
-- Все-таки вам виднее. Может быть, вы мне что-нибудь посоветуете?
Комиссар резким движением руки схватил "Грамоту" и на этот раз пробежал ее всю.
-- Ага, -- сказал он. -- Здесь сказано: "в размере санаторного". Тогда сходите в куруп, это курортное управление. Или в собес, это социальное обеспечение. Может быть, это там. Я знаю, что там персональные пайки выдают.
-- Вот благодарю вас! -- сказал профессор, раскланялся, спрятал "Грамоту" и направился к выходу. -- Хорошо, что сказали!
-- Бутылочку, мешочки! -- вернул его секретарь. -- Это ваше?
Профессор забрал свои вещи и вышел на улицу. Тут только он почувствовал, какие еще впереди ожидают его трудности! Куда идти? В куруп или в собес? Что ближе?
Пока он разыскал курортное управление, было уже без десяти минут четыре, и все управление сидело и напряженно ожидало, когда пройдут эти десять минут, чтобы сразу, ни на секунду не позже, разлететься по домам. И на вопросы профессора все молча, как немые, указывали ему рукой на стрелку часов. Профессор понял и на другой день явился туда уже с утра. И опять в одной руке у него была пачка пестрых мешочков, в другой болталась на петельке зеленая бутылка для постного масла.
-- Мы ведаем всеми курортными помещениями по реке Красной Минаевке, короче сказать, бывшими дачами местных купцов, -- предупредительно и сладко сказал ему делопроизводитель управления, седенький старичок с белыми усами, пожелтелыми вокруг рта от табаку, очень чистенько, по-старинному одетый, в сюртуке, с глаженой манишкой, манжетами, с лицом и душой многоопытного канцеляриста. -- У вас командировочка есть? -- ласково сказал он и сухонькой ручкой сделал в воздухе царапающее движение, торопящее профессора достать из кармана документик.
Профессор подал ему "Охранную Грамоту".
-- Нет-нет, -- улыбнулся старичок. -- Вы нам командировочку дайте! А это -- что! Без командировки мы не имеем права вас на курорт назначить.
-- Да я и не желаю назначения на курорт, -- сказал профессор. -- Я только хотел бы получать свой ежемесячный академический паек.
-- А если не желаете на курорт, -- обрадовался старичок и уже, шаркая по столу глазами, приступил к другим очередным делам, -- тогда толкнитесь в собес. Это скорей всего там...
-- Я и думал туда пройти. Мне уже говорили.
-- Конечно, это там.
Отдел социального обеспечения произвел на профессора впечатление учреждения крайне бедного. В громадной комнате, бывшем оптовом магазине, помещалось несколько подотделов, и профессор долго ходил взад-вперед по этому заставленному столами манежу, разыскивая свой подотдел.
-- Не к тому столу! -- едва он останавливался перед
каким-нибудь столом, оглушительно кричали ему со всех сторон,
и в спину, и в лицо, и с боков. -- Не к тому столу!
Он поворачивался и шел в обратную сторону. Наконец он нашел' нужный ему подотдел.
-- Скажите, вы инвалид? -- спросил его страшно истощенный молодой человек, у которого на месте левой руки болтался пустой рукав френча,-- "Грамота"? Мне нечего смотреть "Грамоту", вы скажите: вы больной?
-- Нет... Я ученый.
-- Это что! Это нам мало интересно. Вот если бы вы были больной! Достаньте такую бумажку, что вы инвалид или больной, тогда приходите. Все дело в бумажке, без бумажки мы ничего не можем вам сделать. Следующий, кто там?
И, обращаясь к следующему посетителю, однорукий тем же деловым голосом спрашивал:
-- Вы инвалид? Вы больной?
Когда профессор вышел из этого помещения на двор, из груди его вырвался тяжелый вздох. Как, однако, все это трудно!
И он почувствовал, что увязал все глубже и глубже.
Там же, во дворе, под столетней акацией, вокруг молодого расторопного малого, по виду лавочника или приказчика, как вокруг святого, дающего исцеления, толпился и дрался костылями, отталкивая друг друга, разный убогий народ: дряхлые старики, глухие старухи, хромые, безрукие, слепые, с обезображенными лицами, в струпьях, перевязках, на костылях. И всем им он бойко и четко давал советы, куда кому толкнуться: тому -- туда, другому -- туда...
-- Вот спасибо! -- то и дело раздавались благодарности уходивших, получавших советы. -- Дай бог тебе здоровья! Родителям твоим царство небесное!
-- А мне! А мне куда! -- наседали на него со всех сторон убогие и изобличали друг друга: -- А у этого дом свой, а он тоже ходит побирается! А этот тоже богатый!
От тесноты, от жары, от спешки малый разопрел, то и дело снимал с головы мужицкий картуз и вытирал платком со лба пот.
Профессор заинтересовался зрелищем и подошел поближе.
-- А вам чего, папаша? -- сразу заметил его остроглазый малый и окликнул его через головы калек: -- Тоже какое-нибудь дело?
Профессор сделал уклончивое движение и улыбнулся.
-- Нет, отчего же, папаша, -- настаивал малый услужливо. -- Здесь совеститься некого!
Сделав выпученно-внушительные глаза, он что-то шепнул в толпе и протиснулся от акации к профессору. Толпа калек молча ему повиновалась, подавляя в себе недовольство.