Второй разевает влажный смеющийся рот:
-- С двоими? Хе-хе. Это хорошо. Как же так?
-- А так. Сперва начал с одной жить, с какой попало, потом присмотрел другую, несравнительно лучшую. Договорился с ней о цене, дал задаток, чтобы к другому не перебежала, все честь честью. Потом, раньше, чем начать жить со второй, хочу порвать союз с первой, смотрю, а она у меня за три месяца вперед денег понабрала! Раз выпросила за месяц авансом, в другой раз за месяц авансом, так и набралось. Вернуть за три месяца отказалась, говорит: "денег нет". Но и той, второй, тоже хороший задаток уже даден. Что ты, думаю, будешь делать! Вот и приходится теперь, на старости лет, с двоими бабами жить, чтобы ни за той, ни за другой деньги даром не пропадали. И та отживает взятую сумму, и та. И к той наведываюсь, свое требую, и к той.
Второй, постарше и попьянее, потряхивает головой;
-- Ну, нет, -- хе-хе!.. Я своей финтифлюшке денег вперед никогда не даю... Сколько проработала, за столько время и получи... Если, допустим, она бросит меня сегодняшний день, то только за сегодняшний день и получит... Ни копейки больше!.. Сориться зря деньгами я не могу, у меня все-таки семейство... Отрывать зря кусок у жены, у детей, не могу, нет...
Оба идут бульваром дальше. И второй, что постарше и попьянее, все разрисовывает рукой в воздухе узоры и все повторяет:
-- Ну, нет... Я не могу... Нет... Не могу...
X
Два красноармейца в длинных новых разглаженных шинелях, прямые, несгибающиеся, как деревянные, с позванивающими где-то под шинелями шпорами. И с ними две молоденькие, круто замешанные, высокогрудые бабенки. Бабенки в пестрых цветистых платочках, с густо нарумяненными щеками, с пудрой в бровях и ресницах.
Все четверо идут медленной развалистой походкой, одной шеренгой, в ряд. Дамы в середине, кавалеры по бокам.
Первая дама, увидев пустую скамейку:
-- Чего-й-то мы все ходим да ходим? Что, ноги у нас нахальные, что-ли-ча? Сядем!
Лениво падает на скамью. Вторая дама:
-- Сидеть лучше, как ходить.
И садится вслед за первой.
Первый красноармеец неохотно приостанавливается:
-- Нет, ходить лучше, как сидеть.
Первая дама ему:
-- Вы как себе хотите, а я больше не в силах ходить. Второй кавалер ей:
-- А что, колеса не смазаны? Можно смазать. Первый как стоял, так и покатился от хохота.
-- Га-гг-га! -- гогочет он во всю глотку, кружась на месте волчком. -- Га-га-га!
Кавалеры в конце концов тоже садятся. Они располагаются на скамье в том же порядке, в каком гуляли: по бокам дам. Каждый садится возле своей дамы, поворачивается к ней лицом, запускает одну руку между спиной дамы и спинкой скамейки, а другой рукой орудует спереди.
-- Чур, рукам воли не давать! -- сейчас же строго предупреждает первая, сразу почувствовав, как по ее спине уже заползала, уже заискала большая пятерня кавалера.
-- И вы тоже! -- решительно заявляет вторая своему и делает несколько энергичных, но безуспешных попыток хотя где-нибудь отделиться от него, уже приросшего к ней каждой своей точкой, словно пластырь.
Некоторое время все молчат. Слышно только, как оркестр играет вдали вальс да медленно шаркает по песку ногами гуляющая публика...
-- Вроде прохладно, -- наконец бормочет первый кавалер, не разжимая губ.
-- Потому что вроде вечером, -- поддерживает разговор его дама.
Очевидно, вторая дама тоже считает своим долгом вымолвить несколько слов.
-- Сегодня много парочков, -- произносит она довольно сонливо.
-- Оттого что воскресенье, -- таким же голосом отзывается откуда-то из глубины ее кавалер.
И опять никто ничего не говорит. Только кавалеры все сопят, все ворочаются, все мостятся, каждый возле своей дамы. Вот первый что-то шепчет своей на ушко. Она:
-- Не говорите, чего не следует. А то у меня у самой начинается впечатление.
-- Вот и хорошо. Значит, мы с вами одного мнения.
-- Хорошего мало. А своего мнения я вам еще не сказала.
Второй страстно шепчет своей, точно вгрызается зубами в ее ухо.
А она:
-- Вы только об этом и думаете, больше ни об чем. И не стыдно вам? Не успели сесть, как уже начинаете. Как будто не можете так посидеть. Выдумайте какой-нибудь разговор. Отчего вы молчите? В то воскресенье я тоже вот так пошла гулять в парк с одним молодым человеком с нашего двора. Идем, гуляем по парку, а у него и разговору нету. Молчит и молчит. Только покашливает да посмеивается на меня. Так измучилась с ним молчамши. Не знаю, как домой дошла. Теперь с ним никогда не пойду.
Первая дама, после общей паузы, с тоской, в пространство:
-- Хоть бы раз чем-нибудь угостили! Второй кавалер многозначительно:
-- Угостить недолго! Первый гогочет, как раньше:
-- Га-га-га! Га-га-га! Проходит полчаса.
Кавалеры держат дам в своих объятиях крепче, чем прежде, и декламируют им стишки.
Первый своей чувствительно:
Тебе и жить и наслаждаться
Счастливой жизнею своей!
А мне слезами заливаться
И знать лишь горести одне...
Дама ему растроганно:
-- Сами виноваты. А если бы женились, ничего бы этого не было. Вам надо жениться...
Второй своей с отчаянием:
Расступись, земля сырая!
Возьми несчастного меня!
Забуду я, что было в жизни,
Быть может тем вспокоюсь я!..
Дама грустно:
-- Нет, зачем же. Вы еще найдете девушку по себе. В Москве девушек много ...
Под влиянием речей кавалеров, под влиянием их стишков дамы в конце концов мякнут так, что не могут ни двигаться, ни говорить. Сидят неподвижно, с призакрытыми немигающими глазами. Как тестом, облипают их колючие шинели кавалеров.
Вот кавалеры, перемигнувшись между собой, приподнимают со скамейки бесчувственных дам, обнимают их за талии и почти несут на руках, направляясь к выходу из бульвара. Одна пара идет впереди, другая позади. Идут обе пары очень медленно. Идут, сильно накренясь, как больные. Вот-вот не дойдут, упадут. Всю дорогу молчат...
XI
Редактор Желтинский и поэтесса Вера проходят той аллеей, которой несколько минут тому назад проходил беллетрист Шибалин.
Старый Желтинский держит молодую Веру под руку, старается шагать с ней в ногу, не отставать, молодится, петушится, подпрыгивает.
-- Что это вы скачете, Казимир? Хромаете?
-- Нет. Наоборот. Это так, от хорошего самочувствия. С вами, Вера, я всегда как-то особенно хорошо себя чувствую.
И о чем бы они ни заговорили, речь у них всякий раз возвращается к Шибалину. Желтинский:
-- Ваш "великий писатель" избрал московские бульвары ареной своей ученой "деятельности". Тут он и днюет и ночует...
Вера:
-- Но он тут работает!
-- О, да, конечно! "Работает" -- ха-ха-ха! "Собирает материал", знакомится с незнакомыми, вернее, с незнакомками, которые посмазливее. Проверяет на практике, на хорошеньких женщинах свою новую "мировую" идею. Одним словом, не зевает. А вы, Вера, продолжаете верить ему...
-- Я и верю ему и не верю.
-- Напрасно, напрасно, если верите.
-- Не забывайте, Казимир, что Шибалин исключительный человек, не обыкновенный, не рядовой. И к нему нельзя подходить с той меркой, с какой подходите вы. Он прежде всего крупный литературный талант, а это обязывает нас, простых смертных, многое ему прощать, многие странности, многие слабости.
-- "Талант", "талант"! Уже прожужжали всем уши его "талантом", а между тем талант у него не настоящий, искусственный, деланный. Уберите от него ходули, на которых он держится, эти всевозможные "любовные проблемы", и вы увидите, как от него ничего не останется.