Серебряков в двух словах рассказал малому о своем деле.
-- А-а, -- в секунду сообразил тот. -- Вы профессор, стало быть, учитель, научаете детей. Тогда вам больше некуды, как в наробраз.
-- А не сюда, не в собез, -- указал рукой назад, на здание собеза профессор.
-- Ни в коем случае! - почти что закричал ротастый малый. -- Только в наробраз! Вроде по своей специальности! И там все-таки более гениальные люди сидят! А здесь кто!
И он скривил по адресу собеза жалкую гримасу. Профессор на другой день шел в отдел народного образования и по пути спрашивал себя, на самом деле почему ему не пришло в голову сразу пойти в этот отдел? Ведь по существу этот отдел ближе всего к нему!
-- Вам надо обратиться к управделами наробраза, к товарищу Модзалевскому, -- сказала профессору машинистка из этого отдела.
-- А почему не к заведующему? - спросил профессор.
-- У нас не заведующий, а заведующая, барышня, товарищ Финк, -- объяснила машинистка. -- Но к ней очень трудно добиться. У нее в комнате все время комиссии: комиссия за комиссией. И сейчас заседает комиссия. Вчера была комиссия о беспризорных детях, а сегодня о дефективных... Там сейчас у нее много народу: педагоги, врачи, народные судьи, начальник тюрьмы, смотритель арестного дома...
Товарищ Модзалевский, высокий, худощавый, бледный брюнет, с напудренным лицом и черными быстрыми глазами, франтовато одетый, просмотрел заглавные строки "Охранной грамоты", кисло покосился на убогий наряд неряшливого, обросшего волосами профессора, похожего в этот момент на старого деревенского мужика, бросил ему обратно на край стола недочитанную до конца "Грамоту" и, возвращаясь к своим прерванным занятиям, нервно подергивая левой щекой, произнес в стол:
-- Сам, сам, сам пусть придет! Почему сам не пришел!
-- Я и есть сам, -- сжимаясь ответил профессор.
Модзалевский устремил на него серьезный проверяющий взгляд.
-- Садитесь, пожалуйста, -- сказал он и указал на стул. Профессор сел.
-- Дайте сюда вашу "Грамоту". Профессор дал.
Модзалевский углубился в чтение "Грамоты".
-- Ого! -- засмеялся он завистливо и уткнул палец в пункт шестой. -- За что же это вам такие милости?
-- Так... вообще... всем писателям и ученым, -- пошевелил мохнатыми бровями профессор.
Модзалевский еще раз неприятно засмеялся, схватил "Грамоту", побежал с ней в другой угол комнаты, к заведующему подотделом искусств, и сказал ему:
-- Вот хорошо! Товарищ Карамазов, смотрите -- значит, и я тоже имею право на получение академического пайка! А я и не знал! Я ведь тоже когда-то пописывал в газетах статейки, и все их хвалили! Вот хорошо! Сейчас же возьмусь за это дело...
-- Значит, я могу надеяться получить? -- спросил профессор у тов. Модзалевского, когда тот вернулся к своему столу.
-- У нас? -- спросил тов. Модзалевский и ответил: -- Нет. Мы этими делами не занимаемся. У нас учебники, писчебумажные принадлежности, парты, глобусы...
-- Но где же я мог бы получать свой паек?
-- Ответить вам на этот вопрос я затрудняюсь. Об этом должны знать в советских продорганах. В красноминаевской уездной заготовительной конторе были?
-- Нет.
-- Напрасно. Туда вы прежде всего должны были пойти.
-- Тогда извиняюсь за беспокойство, -- встал профессор.
-- Пожалуйста, -- сказал Модзалевский и, точно подавая корку хлеба, не глядя, хмуро ткнул профессору руку.
"Имея за собой ученые труды в прошлом, разбросанные в разных повременных изданиях..." -- тотчас же принялся Модзалевский сочинять бумажку относительно академического пайка для себя.
-- Товарищ Модзалевский! -- окликали его по делу то с одного соседнего стола, то с другого.
А он ничего не слышал, все писал, изогнувшись в дугу и подергивая всей левой половиной лица: "а также питая сильное влечение к наукам в настоящем..."
VI
Дом, в котором помещалась красноминаевская государственная заготовительная контора, и двор, и часть прилегающей улицы, когда к ним подошел профессор, прежде всего напомнили ему товарную станцию железной дороги в самый разгар грузовых операций.
Тут, на небольшом пространстве, тесня друг друга, сталкиваясь, переплетаясь, во всех направлениях сновали грузовые автомобили, ломовые дроги, пароконные деревенские телеги, легковые экипажи, ручные тачки. Мелькали, двигались, исчезали и вновь возникали лошади, люди, ящики, мешки, бочки. Мешались рев автомобильных гудков, крики погонщиков, брань, свист, смех, запахи муки, постного масла в протекающих бочках, ржавых селедок, прошлогодних преющих яблок; взмахи кнутов, кончики винтовок сопровождающей груз стражи, сигналы воришек, нытье попрошаек, осторожная поступь упитанных дельцов, быстрый бег с дешевенькими портфелями поджарых советских служащих...
-- А при чем же мы тут? -- удивленно спросил профессора с заметным польским акцентом помощник заведующего конторой, одетый с иголочки, опрятный цветущий мужчина с большими красными оттопыренными ушами и с рыжими, жесткими, очень густыми стоячими волосами. -- Если упродком ничего не мог сделать, то тем более бессильны вам помочь мы. Мы только сторожа. Мы только караулим в наших складах то, что нам поручают. И без наряда мы не можем отпустить ни одного фунта продуктов. Мы отпускаем только по нарядам. Никакие другие документы, кем бы они ни были подписаны, для нас не имеют никакой силы.
У профессора вырвался изнеможенный вздох и утомленно призакрылись веки. Он зевнул в руку, подумал и беспомощно покачал головой.
-- Куда же мне еще идти? -- ни к кому не обращаясь, спросил он. -- Кажется, уже везде был.
-- А в исполкоме были? -- спросил чистенький поляк.
-- Нет. Там не был.
-- Вот видите, профессор. Вы ходите по всем отделам исполкома и не идете в самый исполком. Вам надо было сразу пройти в исполком. Каждый отдел знает только то, что касается его отдела, а исполком знает все, что касается всех отделов. Ясно, понятно?
-- Это-то верно, -- сказал профессор. -- Выходит, что я напрасно целых пять дней проходил. Благодарю вас. Вы первый толком это мне рассказали.
Помощник заведую.щего воодушевился, встал и, разгоря-ченно жестикулируя, во второй раз рассказал профессору то же самое. Потом, провожая профессора до выходных дверей, еще более возбужденный и предупредительный, он рассказал ему слово в слово то же самое в третий раз. И после каждого раза с приятной улыбкой спрашивал профессора:
-- Ясно, понятно?
В результате у профессора разболелась голова. И еще долго потом, когда он шел по улице, шумели у него в ушах докучливые слова вежливого поляка.
Через час профессор блуждал по лестницам, этажам, коридорам, приемным комнатам обширного помещения исполкома. Он сперва думал воспользоваться расклеенными на стенах, окнах и дверях объявлениями, но объявлений было столько, что ему вскоре пришлось от этого отказаться, и он начал расспрашивать случайных встречных, так же, как и он, переходящих от дверей к дверям.
-- Вам надо к секретарю исполкома, -- наконец сказали ему. -- Не в ту дверь, не в ту дверь! Вон надпись на дверях, рядом!
-- Вам надо обратиться к дежурному члену исполкома, к тов. Хряпину, -- в свою очередь направил его секретарь. -- Не в ту, не в ту дверь! В следующую! Вон, видите, надпись висит!
Тов. Хряпин, полный, с толстой шеей, атлетического телосложения мужчина лет сорока, коротко остриженный, в черной, слишком короткой косоворотке, подпоясанной широким ремнем с гимназической бляхой, сидел и, склонясь над столом, дремал над газетой "Красноминаевский коммунар". Висевший у него на боку в порыжелой кожаной кобуре револьвер "наган" красноречиво говорил, что этот человек действительно стоит на страже.
-- А вы членом какого-нибудь профсоюза состоите? -- поднял он на профессора несоразмерно большой мясистый овал лица, в центре которого были четыре маленькие точки, тесно собранные вместе: два глаза, нос, рот.