Третий, в маске, приподнимает цилиндр, откланивается спиной ко второму:
-- Благодарю вас!
Второй делает то же и так же:
-- Не за что!
Третий:
-- Тогда, для верности, поменяемся с вами местами. А то, быть может, еще кто-нибудь подойдет.
Второй:
-- Это верно.
Они встают, кружатся при луне друг вокруг друга. Второй, кружась, трогает за шляпу:
-- Виноват-с!
Третий, кружась, трогает за цилиндр:
-- Виноват-с!
Садятся на новые места.
Долгое время молчат.
Наконец третий нарушает молчание.
Сидит неподвижно на столбике из кирпичей, однотонно, очень раздельно, голосом вещателя, в лунное бездонное пространство:
-- В этом мире самая большая сила в руках женщины... От женщины зависит, погибнуть миру или спастись... Как она захочет, так и будет... До сих пор она нехорошо хотела, и миру было нехорошо... Надо сделать, чтоб она хорошо захотела...
Умолкает.
Второй с тяжелым вздохом:
-- Да... Легко сказать "сделать"... А как это сделать?
Качает головой.
XXV
Ванда кладет щеку на плечо Шибалина. Нежно:
-- Ну что, дружок, довольно побеседовали? Теперь пойдем?
Шибалин прижимается к ней, закрывает глаза, говорит с закрытыми глазами:
-- Нет, нет, посидим еще немножко... Одну минутку! Я сейчас закрыл глаза, и мне представилось, как будто вы не Ванда, а совсем-совсем другая: та, самая лучшая женщина в мире, которую я ищу... Та, самая идеальная, к которой я стремлюсь всю жизнь...
Ванда нетерпеливо:
-- Нет, правда, гражданин, довольно сидеть! Давайте деньги да пойдем! А то вон Настя уже которого принимает, а я все только с одним с вами сижу.
Шибалин все время не раскрывает глаз, с нарастающей мукой:
-- Ванда! Умоляю вас: не говорите ничего про деньги! Не упоминайте этого страшного слова: "деньги"! Вы такая красивая, такая нежная, такая неземная, светлая, лунная, и вдруг, точно обухом по голове: "деньги"!!!
-- А как же вы думали? Без денег?
-- Да не без денег! А только не надо об этом говорить! А то выходит так грубо, так некрасиво!
-- А это тоже некрасиво, когда мужчины уходят, не заплатив! Разве мало за вами нашего пропадает!
-- Ах, замолчите вы! Молчите! Хочется самообмана, хочется сделать похожим на настоящую любовь, а вы...
-- Если заплатите хорошо, тогда можно сделать похожим на настоящую любовь.
-- Ах, вы опять о своем: "заплатите" да "заплатите"!.. Это после! Потом!
-- Не-ет! На "потом" я тоже не согласна! Давайте теперь!
-- Ванда! Как вы не понимаете, что речью о "плате", разговорами о "деньгах" вы убиваете во мне к вам как к женщине всякое чувство, всякую симпатию!
-- А вы тоже убиваете во мне всякую симпатию к вам как к мужчине, когда отказываетесь платить вперед. Не мальчик, и наши правила должны бы, кажется, знать.
Шибалин лежит лицом на ее груди, стонет, боится раскрыть глаза.
-- О-о-о!.. Вы уже испортили все мое настроение!.. Ванда:
-- А вы -- мое!
-- О-о-о!.. Что вы со мной делаете?..
-- А вы что со мной делаете?
-- Хочется иллюзии, хочется хотя на миг искренней женской ласки, неподдельной, бескорыстной!.. А вы!..
-- Что я? Когда деньги заплатите, тогда я успокоюсь и смогу искренне, от всей души, дать вам неподдельную ласку! Атак, конечно, мне придется заставлять себя, притворяться! Разве вам не все равно, когда платить: вперед или потом? И так платить, и так платить!
-- О-о-о!.. "Платить"... "Платить"...
С корчами, со стоном достает деньги, глядит на них узенькими щелочками глаз:
-- Столько довольно?
-- Это мне?
-- А то кому же!
-- Если мне, то мало. Меня нельзя равнять с другими. Потому что, как вы сами видите, с каждым я не хожу.
Шибалин, не желая глядеть на свет, щурится, достает еще бумажку:
-- Ну а теперь довольно?
Ванда держит в руках полученное.
-- За визит довольно. А теперь дайте мне что-нибудь сверх, на подарок.
Шибалин, уже не отдавая себе отчета в том, что делает, сует ей еще одну скомканную бумажку.
-- Вот теперь спасибо. Теперь можно идти. Теперь по крайней мере буду знать, с каким человеком иду.
Она поднимает его, они идут, обнявшись, к задней стене. Шибалин голосом больного:
-- Жаль, что у вас нет хорошего помещения...
Ванда тоном утешения:
-- Что же делать. К вам, вы говорите, неудобно. Ко мне тоже нельзя: я в семье живу. В номера -- незарегистрированных не пускают. Приходится мириться.
-- А там очень плохо?
-- Нет. Там хорошо, там у нас есть совсем отдельное помещение: всего для двух-трех парочек. Только туда бывает трудно попадать: очень узкий пролаз. Не знаю, как вы, с вашей солидностью, туда пролезете. Хотя, впрочем, пролезете. И не такие пролезали.
Они останавливаются перед средней лисьей норой.
Ванда становится на колени, берет свою широкополую парижскую шляпу в зубы, лезет на четвереньках вглубь, под фундамент стены, тонет во тьме.
Шибалин высохшими губами ей вдогонку:
-- А там ведь темно? Ванда бодро из тьмы:
-- Ничего! Можно спичку зажечь!
Шибалин падает на землю и на животе, с великими трудностями, продирается в слишком узкую щель. Пачка писаний про любовь, данная ему Верой, выпадает из его кармана, рассыпается по земле. Он поспешно сгребает ее и запихивает обратно в карман...
СКОТИНА
Повесть
1
С апреля по август не выпало ни одного дождя, поля и степи повыгорели. Ярового не собрали ни зерна, сена не накосили ни травинки...
-- Не то что прокормить скотину, -- гуторили между собой мужики, -- а как бы этой зимой и самим не помереть с голоду!
И каждый крестьянин, пока цена на мясо окончательно не упала, спешил прогнать свою скотину на продажу, на рынок в Еремино, и на вырученные деньги запастись для семьи на зиму хлебом.
Основная торговля на скотском базаре в слободе Еремино происходила по воскресеньям; накануне же, по субботам, бывало главным образом подторжье, когда обе стороны -- и продавцы скота, крестьяне, и покупатели, разные городские "заготовители", -- выведывали друг у друга силы ввиду предстоящей завтра решительной борьбы.
На одном, более возвышенном, берегу гнилой, трясинной речонки, почти на всем своем протяжении заросшей медно-зеленым камышом, лежала самая слобода Еремино -- несколько длинных улиц с одноэтажными домишками. А на противоположном, низменном, берегу, на просторном, голом, песчаном пустыре, за которым виднелись уже крестьянские поля, привольно раскинулся скотский базар.
Слободу и этот базар соединял перекинутый через речку деревянный, казалось, никогда не знавший настоящего ремонта мост -- старый, ухабистый, давно лишившийся перил. В нескольких местах продырявленный, он каждый раз лишь на скорую руку застилался пружинистыми прутьями лозняка, ворохами соломы, кучами навоза. Все это постепенно просыпалось сквозь дыры в воду и образовывало в реке под мостом, среди заболоченного камыша, сухие островки.
Под мост, в камыш, на те островки беспрестанно бегал с базара народ -- мужики, бабы. Одни бежали туда, другие -- им навстречу -- оттуда. Когда спускались под мост, запасались на ходу бархатистыми лопухами, а когда с довольными, повеселевшими лицами поднимались из-под моста обратно, высказывали во всеуслышание свое одобрение:
-- Хорошо!.. Удобно для народу!..
Чтобы попасть на базар или уехать с базара, надо было обязательно переезжать через этот мост.
И на мосту по субботам и воскресеньям, точно во время беспорядочного отступления армии, с утра до вечера стояла шумная, непролазная толчея. Одни ехали из дома на базар, гнали на продажу скотину; другие возвращались домой, вели с базара купленных там коров, быков, овец. Встречные телеги тех и других, сцепившись в тесноте колесами, останавливались среди моста, или гурт скотины одного хозяина врезался па мосту в гурт другого, встречного, оба останавливались, стояли, не давали никому ни пройти ни проехать, в то время как у обоих концов моста продолжали накапливаться новые партии быков, телег, людей, все крепче и плотнее закупоривающих с двух сторон мост.