-- Как же все-таки мне быть? -- спросил смущенный профессор.
-- А вы в четверг вечером пришлите мне конспект вашей лекции, -- перебил его тов. Аристарх. -- Чтобы мы могли ознакомиться, о чем вы будете говорить.
-- Нет, я не о лекции, я о пайке, -- тяжело произнес профессор. -- Неужели ждать две недели?
-- Подождем, что вам ответят в исполкоме, -- успокоительно заметил тов. Аристарх. -- А пока что я могу вам сказать? Там больше меня знают. Говорите, вы и во всех отделах исполкома были? Что же вам там говорили?
Профессор рассказал, а тов. Аристарх жадными глазами въедался в его седину и думал о том, как, в сущности, скоро промчалась его молодость: кажется, недавно делали революцию 1905 года, совсем еще вчера провели Октябрьскую революцию, а между тем уже прошло столько лет!..
-- Знаете что? -- выслушав до конца профессора, с обычной своей возбужденностью сказал тов. Аристарх, немного подумав. -- А ведь они были правы, те отделы, в которых вы были! В центре раздают разные такие "Грамоты", а мы за них расплачивайся! Где же тут справедливость? У нас свой круг обслуживания, и кто вам выдал эту бумажку, тот по справедливости должен выдавать вам и ежемесячный академический паек! Мы едва справляемся с местными нуждами! Итак, значит, до четверга? Чтобы мы все-таки успели познакомиться с вашими тезисами...
Прощаясь, тов. Аристарх встал с кресла и горячо, по-братски пожал руку профессора. Он так долго и так энергично тряс ее в своей руке, низко нагнув правое плечо, точно крутил заводную ручку автомобильного мотора. А сам не отрывал пристальных глаз с белых висков профессора: ай-яй-яй, неужели у него столько же седины!
На улице у ворот сада стоял автомобиль -- видимо, поджидавший тов. Аристарха. В автомобиле сидел шофер с маленькой головой без шеи и с широкими плечами, похожий на черепаху. От нечего делать он читал помятый клок прошлогодней газеты, подобранный тут же на дороге.
Профессор был подавлен неудовлетворительным результатом беседы с тов. Аристархом и чувствовал неодолимую потребность излить пред кем-нибудь свою душу.
-- Вот, -- пожаловался он шоферу, как родному брату, -- и имею такой хороший документ, а толку никак ни от кого не могу добиться! Хожу и хожу.
-- А ну-ка покажите, что за документ, -- довольно равнодушно проговорил шофер, бросив клок газеты на дорогу и протянув руку за документом.
И как ранее от скуки он читал клок старой газеты, так теперь не спеша принялся разбирать строку за строкой "Грамоты". На него самое сильное впечатление произвели подписи.
-- Такие подписи, -- сказал он, тыча тупыми пальцами в бумагу, -- и они ничего не хотят дать вам!
Он осторожно глянув в сторону сада и тише прибавил:
-- Вот если бы об этом узнали в Москве!
И профессора осенила новая мысль.
-- Разве послать в Москву телеграмму? -- спросил он.
-- Нет, -- тихо ответил шофер. -- Телеграмма не поможет. Самому бы поехать...
VII
Июнь, июль, август, сентябрь -- все эти четыре месяца профессор проходил за справками.
-- Ну что? -- неизменно спрашивал он, появляясь то в одном учреждении, то в другом.
-- Запрос сделали, но ответа еще не получили, -- неизменно отвечали ему всюду.
Потом его вопросы и даваемые ему ответы приняли еще более лаконическую форму.
-- Что-нибудь есть?
-- Нет, ничего нет.
Потом, когда его везде сразу узнавали в лицо, ему не давали времени даже раскрыть рта для вопроса и просто объявляли:
-- Для вас еще ничего нет.
И наконец настал момент, когда барышни, сотрудницы различных учреждений, годившиеся ему в дочери, едва он появлялся в дверях, не давали ему переступить порога комнаты, как уже помахивали ему издали своими изящными ручками, чтобы он уходил, так как для него еще ничего не получено. Профессор, не снимая головного убора, поворачивал обратно и направлялся в другое обнадежившее его учреждение...
И почему-то особенно постыдным казалось ему носить по городу бутылку, болтавшуюся на веревочке, на пальце, тем более что все встречные всегда видели ее у него пустой. Но не брать с собой мешков и бутылки он тоже не мог.
-- Только смотрите, не забудьте захватить с собой мешки и бутылку! -- строго всюду предупреждали его. -- Потому что ни мешков, ни бутылок мы не даем!
В числе мест, куда профессор приходил за справками, был главный продовольственный склад красноминаевской государственной заготовительной конторы или, как его в городе называли, просто склад No 1.
Конечно, относительно его профессорских прав на получение академического пайка в складе No 1 меньше всего знали. Но самым фактом его первого появления в складе заинтересовались и сам заведующий складом Федосеев, крупный специалист своего дела из лабазных приказчиков, и двое его помощников, и двое весовщиков, по числу десятичных весов на складе, и складской рабочий, и бабы, сортировавшие на складе порожние мешки, и грузчики, и дрогали, и случайная публика, явившаяся сюда с ордерами получать продукты для своих учреждений.
-- Профессор! -- пронесся шепот по длинному темному амбару склада. -- Видали профессора? Вон он. Значит, и ему тоже круто пришлось, если сюда пришел.
Войдя в темный амбар после яркого солнечного света, профессор в первую минуту как бы ослеп. Потом он стал различать возле себя самые близкие предметы, потом перед ним возникали все более и более дальние вещи и люди, но конца длинного амбара ему так и не удалось разглядеть: он тонул в черной тьме.
У левой длинной стены амбара, уходящей в темную даль, правильной батареей были искусно сложены до самого потолка белые как мел мешки с мукой. У противоположной правой стороны, тоже до самого потолка, было насыпано прямо на пол бледно-желтое, сухое, очень твердое, звенящее на вид зерно ячменя, с воткнутыми в него в нескольких местах деревянными лопатами. По сравнению с горой ячменя лопаты казались маленькими, игрушечными, такими, какими этого зерна ввек не перебросаешь. Под ногами у профессора перекатывались и поскрипывали твердые и круглые, как пули, отдельные горошины и похрустывал все тот же ячмень. Середина амбара была занята аккуратной кладкой ящиков с чаем, табаком, яблоками; бочек с солониной, жирами, селедками; рогожных кулей со свеклой, картофелем, луком...
Из темных глубин амбара навстречу раскрытым на солнце дверям осязательно тянуло прохладой, мучной пылью, цвелым картофелем... И когда глаза профессора окончательно пригляделись к темноте, он вдруг увидел недалеко от себя человек двадцать баб, чинивших худые мешки. Бабы, среди которых были и почернелые старухи, и светлоликие девочки, сидели на полу, широко раскинув врозь босые, заголенные до колен ноги, кроили большими хрустящими ножницами грубые заплаты к мешкам, шили толстыми нитками и негромкими, очень согласованными, срамными голосами самок пели большею частью любовные, распаляющие страсть песни. Старухи басили, сдерживали девчонок, девчонки разливисто визжали: