Заклейменное животное, со свинцовой серьгой в правом ухе, одним из помощников Ивана Семеныча взвешивалось на трестовских весах, а другим заносилось со всеми своими личными данными в сопроводительную "гуртовую ведомость".
Сам Иван Семеныч в это время стоял на улице, на крыльце дома, и нанимал специалистов-гонщиков надолго: гнать гурты закупленной им скотины через три губернии -- полями, степями, лесами, четыреста пятьдесят верст, -- на скотобойню главного заготовительного пункта треста.
Несмотря на трудность работы гуртовщика, желающих наняться к Ивану Семенычу в гонщики скота собралось очень много. Тут были и крестьяне, выбитые из своих хозяйств повторной жестокой засухой; и городские рабочие, неудачно приехавшие в свои родные деревни в неурожайный год; и случайные служащие, которым благодаря разным роковым обстоятельствам никак не удавалось поступить на должность; и опытные профессионалы-гонщики, теперь уже старики, а в былые времена гонявшие гурты богатых купцов из конца в конец через всю Россию; и, наконец, разный непонятный русский непоседливый, бродяжеский люд. Все они пестрой, шумной, беспокойной толпой осаждали Ивана Семеныча, возвышавшегося среди них, как на острове, на высоком крыльце дома.
-- Ты не ври, честно скажи, ты когда-нибудь по этому пути скотину гонял? -- обращаясь к кому-то в толпе, спрашивал со своего возвышения Иван Семеныч, с листом бумаги в одной руке и с карандашом -- в другой.
-- А как же не гонял, Иван Семеныч! -- скосил удивленное лицо деревенский парень в гуще толпы. -- Известно, гонял!
И, боясь, как бы Иван Семеныч не прекратил опроса, парень старался ни на секунду не выходить из поля его зрения, тянулся вперед, дрожал, ожидая дальнейших вопросов.
-- Дорогу знаешь? -- продолжал спрашивать Иван Семеныч.
А как же ее не знать? -- не спускал с него отупевших от волнения глаз парень. -- Известно, знаю!
Кто-то из толпы конкурентов во весь голос насмешливо расхохотался на слова парня.
-- Не врешь? -- услыхав тот хохот, спросил Иван Семеныч.
-- Нет! Зачем я буду врать!
-- Четыреста пятьдесят верст пешком пройдешь?
-- Сколько хошь пройду!
-- Ну смотри, -- предупредил его Иван Семеныч и в графе принятых записал: "Ухов Иван".
В задних рядах толпы раздались иронические замечания:
-- Кто, Ванька Ухов этой путей гонял? Да он сроду нигде не гонял. И зачем ему было гонять, когда он раньше хорошо жил, своей скотины бо знат сколько держал. У него с отцом мельница водяная была. Вот когда наплакалась вся наша обчества от него! Таких людей тут нанимают, а нас -- нет. Когда б знала о таких порядках Москва!
-- Кто там сзади все время болтает разную чепуху, критикует меня? -- уставился глазами в толпу Иван Семеныч.-- Каждого расспрошу, каждый будет иметь возможность рассказать о себе! Богатых не принимаю! Чего' же вам еще надо!
-- Иван Семеныч! -- волнуясь, закричал издали молодой крестьянин. -- Не ошибитесь! Вы все больше записываете стариков, а они не дойдут, в дороге помрут: путь длинная!
Молодежь дружно поддержала его.
-- Напрасно молодежь нанимаете! -- в свою очередь закричал из толпы старик. -- Молодые -- они, известное дело, прежде всего кинутся на деревню, по девкам, весь скот вам порастеряют!
-- А это как есть! -- раздался довольный смех всех стариков.
-- А по-моему, Иван Семеныч, -- заговорил мужик средних лет, с черными вихрами, закрывающими его уши, лоб, брови, и со сверкающими из-под волос дикими глазами. -- По-моему, не надо брать ни очень молодых, ни очень старых. Ни те, ни другие не выдержат: ночью обязательно уснут и упустят скотину. А я бы сроду не спал. Сроду!
И мужик, сверкнув глазами, ударил себя в костлявую грудь кулаком.
Иван Семеныч рассмеялся:
-- Так бы за тридцать суток пути ни одной ночи и не заснул?
Ни одной!.. Нипочем!.. Потому -- мне лишь бы заработать!.. Заместите меня!.. Не пожалеете!..
-- Иван Семеныч! -- в то же время совали уполномоченному в руки записки, какие-то бумаги, справки, удостоверения. -- Вот мои документы даже, посмотрите!.. Вот моя членская книжка, если не верите! Вот рекомендации от нашей потребиловки!.. Вот как пишет про меня профсоюз!.. Вот бумага от сельсовета, что у меня нет никакого имущества, как есть полный бедняк!
-- Слушайте! -- с трудом перебил шум голосов просителей Иван Семеныч. -- Вас много, и вы все нуждаетесь, я это знаю, но я могу принять по количеству наличного скота только четырнадцать человек, старший над всеми будет пятнадцатым!
-- Вот меня и найми в число четырнадцати, чего там! -- вырывались голоса из многих уст. -- Пиши меня, мое фамилие Горшков, Егор Никитич! Написал? Чего же ты не пишешь? Значит, пропадать? Тебе жить, а мне пропадать?! Хорошее дело!
Когда по окончании найма уполномоченный огласил список принятых, водворилась гнетущая тишина.
Все молчали. Не шевелились. Стояли без движения. Четырнадцать человек было счастливых; человек сорок -- несчастных. Первые, чтобы не растравлять раны вторых, подавляли в себе чувство радости, боялись, как бы не улыбнуться, прятали торжествующие, довольные лица. Горе вторых усугублялось тем, что они не могли ни браниться, как хотелось бы, ни проклинать, ни угрожать: ссориться с Иваном Семенычем -- значило бы потерять всякую надежду гнать скотину когда бы то ни было впредь. И, немного постояв, они бросали издали в лицо Ивану Семенычу разгневанный, сложный, много говорящий взгляд и, как с кладбища после похорон, молча, понуро уходили.
Только один степенный мужик с прямыми, намасленными, схваченными картузом волосами, благочестиво начесанными на уши, уходя, ни к кому не обращаясь, громко сказал:
-- А я бы дешевле погнал!.. Я бы за полцены погнал!
Человек пять из обездоленных все же остались; долго
стояли в сторонке, все врозь, по одному, вдали один от другого: караулили, ожидали. Вдруг кто-нибудь из принятых откажется от работы? Вдруг кто-нибудь внезапно передумает, убоится, заболеет? Тогда они заступят на его место.
Принятые в гонщики четырнадцать человек, из страха, что Иван Семеныч может почему-либо заменить их другими, с момента зачисления себя на работу не отходили от скотины, остались при ней, уселись или разлеглись на дворе кто где -- прямо на земле, бдительно стерегли свои должности, чтобы их никто у них не отнял. При каждом появлении на дворе Ивана Семеныча они старались как можно лучше проявлять себя в работе: дружно подвозили к обоим дворам купленную уполномоченным кормовую просяную солому, весело разносили ее охапками к скотине; намеренно громко и озабоченно кричали друг другу о деле, когда мимо них проходил Иван Семеныч...
Перед тем как ужинать, Иван Семеныч вышел с ведерком колодезной воды на улицу, на крылечко того поселкового дома, в котором собирался ночевать. Он снял с себя пиджак, картуз, закатал рукава сорочки, начал намыливать сперва руки, лицо, шею, потом бритую, в белой щетинке, седую голову. К нему неслышно откуда-то подошел неизвестный мужчина в широкополой порыжелой шляпе, в очень тесном защитного цвета кителе, пожилой, высокий, тихий, с осунувшимся, нездоровым, как после тифа, лицом. Он молча и предупредительно взял из рук Ивана Семеныча железную кружку, зачерпывал ею из ведра, поливал Ивану Семенычу на руки, на голову, подавал мыло, потом снял с гвоздя на дверях и подал полотенце...
Пока Иван Семеныч, прекрасно вымытый, освеженный, обстоятельно утирался полотенцем, незнакомец, услуживающий ему, негромко говорил: