Подножного корма не было, и скотина большую часть дня голодала. Если изредка попадалась в пути полоска сожженного ярового -- покрасневшее, едва выбросившее первые стрелы просо или бледный овсяник вершка в полтора ростом с пустыми колосками, -- то скотина, всю дорогу жадно потягивавшая ноздрями, вдруг, ни с чем не считаясь, самовольно сворачивала с дороги в поле, на эту красную погоревшую полосу проса или на этот бледный, почти белый, иссохший овсяник. Такому же неудержимому нападению гуртов подвергались и зачахшие, даже не давшие цветка, низкорослые, унизанные цепочками червей подсолнухи; и зачаточная, но уже под самый корень опаленная полымем суховея гречиха; и не знавшие жизни, мертворожденные волосики льна; и черные, пустоцветные щетки конопли; и бахчи с мелкими, величиной с яйцо, пустыми внутри арбузами и дынями, похожими на лопнувшие детские резиновые мячики с ввалившимися боками...
И стоило одному животному свернуть с дороги в подобное погоревшее, но все же запретное крестьянское поле, как за ним, словно по сговору, моментально устремлялись широким хвостом и другие. За правонарушителями тотчас же бросались с гиканьем гонщики, за гонщиками -- Кротов, грозящий и скотине и людям своей "свечой".
-- Куд-ды! -- кричали люди раздирающими голосами, бессильные догнать бегущую наискосок от них скотину. -- Куд-ды пошла, проклятая! Наз-зад! Наз-зад!
Между скотиной и гонщиками завязывалось в открытом поле состязание в беге на скорость и на маневренность. Животное, мучимое голодом, несмотря на погоню, все-таки пробивалось в засохший крестьянский просяник, оставленный крестьянами под выпас собственного скота, захватывало дорвавшимся ртом первый же просяной кустик, вырывало его из сухой почвы вместе с корнем и с комком закаменелой земли, трофейно держа во рту эту добычу, точь-в-точь как кошка держит пойманную крысу, с максимальной, несвойственной этому животному, быстротой мчалось по полю вскачь, куда глаза глядят, спасаясь от гонщиков. А гонщики, бессильные догнать, в отчаянии запускали на бегу свое длинное увесистое оружие под ноги убегающих, совсем как играющие в городки.
Запряженная в повозку пара самых могучих красавцев, работающих больше других и потому более других голодных, завидев издали поблекшую шапку подсолнуха, тоже моментально сворачивала с колеи в поле и волочила за собой прыгающую по кочкам повозку с вылетающими из нее на землю шубами, ведрами-тыквами. Кучер, спрыгнув с повозки, забегал вперед быков, мужественно хватал их за налыгачи -- подобие ярма -- и пытался повернуть с пашни обратно на шлях.
На полевых ночевках, пользуясь темнотой и всеобщим сном, иной умный бык, толкаемый все тем же голодом, осторожно уходил со своего тырла -- места лежки, пробирался к гуртовой повозке, долго, медленно и деловито рылся в ней носом, наконец, перекопав все, прогрызал мешок с хлебом, проламывал толстую корку большой буханки и с наслаждением выедал в ней весь вкусно пахнущий ржаной мякиш.
О подножных кормах для гуртов Кротов то и дело тщетно справлялся у пастухов сельских стад.
Пастухи, еще издали завидев шествующие по большой дороге казенные гурты, бросали свое стадо и направлялись по полю к гуртам наперерез. За махорку на цигарку или даже только за газетную бумагу для курева они не знали как благодарить Кротова.
-- Почем служишь? -- спросил Кротов у одного такого пастушонка в завязавшемся разговоре.
-- За сорок, -- отвечал малый лет пятнадцати, босой, в длиннополом, широком, с чужого плеча пальто, волочащемся по земле, и в остроконечной защитного цвета буденовке на голове с покривленной красной звездой.
-- Чего за сорок?
-- За сорок пудов.
-- Чего за сорок пудов?
-- Ржи.
-- За все лето?
-- А ну да.
-- Маловато.
-- А то много?
-- Рожью, а не деньгами платят?
-- В наших местах денег не знают. Наши деньги -- рожь.
-- А тут подходящих для нас кормов нигде не будет?
-- Тута-ка нету. Тута-ка крестьянский скот пасть негде. Видите: по голому жнивью толкусь. А дальше, верстов за двенадцать, там будут хорошие совхозовские овсяники. Там попасти можете.
-- А колготы не будет?
-- Какая колгота? Овсяники -- они все равно пропащие, посохлые: их ничем -- ни косой, ни серпом -- не захватишь. А сенов своих у совхоза много: еще с того года по всему лугу стоят.
-- А про разбойство у вас тут ничего не слыхать? -- из предосторожности спросил Кротов, когда вспомнил, что у него запрятаны за семью одеждами казенные подотчетные деньги.
-- Пошаливают... Все-таки есть. А вам что? Скотина казенная, не спекулянтская.
-- Известно, казенная, клейменая. Вон, гляди, пломбы у каждой на ухе висят.
-- Ну так чего ж? Тем более, если бломбы. С бломбами и "Царь ночи" не остановит. А если и остановит, то так отпустит, без последствий, только настращает для всякого случая.
А все-таки стращает? -- усомнился Кротов.
-- А то нет? -- уверенно сказал пастух.
Серьезный, даже угрюмый парень поднял лицо, вдруг просиявшее в широкой улыбке, и, захлебываясь от удовольствия, скороговоркой прибавил:
-- Частную скотину, у барышников, он не глядемши забирает!
-- Вон уже рассыпались по ржанищу, проклятые! -- вдруг пожаловался Кротов на своих коров и, занеся над головой дубинку, бросился с дороги за разбредающейся по полю скотиной. -- Куд-ды!.. Куд-ды ты! А-а-а, дьяволы!..
Юный пастух, волоча по земле слишком большую для него хвостатую шинель и маяча в воздухе острым концом насунутой на голову буденовки, в благодарность за курево тоже побежал к гуртам помогать Кротову. И минуту спустя он уже раз за разом оглушительно стрелял там своим длинным, длиннее себя, страшным бичом, похожим на разъярившуюся змею.
6
Проходили главной улицей большого села. Поднимали облака пыли, в которой тонуло все: и скотина, и гонщики, и встречные люди, и ближайшие избы.
Изголодавшиеся быки, и в особенности бугаи, рысью подбегали к крестьянским избам; как в цирке, становились во весь рост на одни задние ноги; поднятыми передними ногами, как руками, царапались по бревенчатым стенам, сколько могли, вверх, и там, губами, как щипцами, в момент выдергивали из крыш хороший пучок почерневшей соломы и с этой добычей в зубах убегали обратно в свой гурт. И было такое впечатление, что, если в скот стрелять, он все равно будет продолжать разорять крыши домов.
Коровенки, исхудалые, с маслено-блестящими женственными глазами, от нервности странно -- по-собачьи -- поджав под себя хвосты, одна за другой, со скачущим сердцебиением побежали гуськом вдоль порядка крестьянских домов, искали раскрытых калиток, ворот и, ловко нырнув в них, мгновенно прятались в чужих сараях, конюшнях, темных углах, мечтая остаться там, пристать навсегда к любому оседлому хозяйству, лишь бы не идти дальше. И гонщикам приходилось поодиночке выколачивать их оттуда.
Гонщики в бешенстве разрывались на части, не знали, что спасать: или крестьянские крыши, или государственных коров?
-- Старики! -- обращались они изнемогающими от усталости голосами к бородатым мужикам. -- Чего же вы, ироды, не помогаете нам отгонять от ваших крыш быков! Ведь они рушат ваше добро!
-- А какое вы имеете право гонять через селения такие огромаднейшие шайки скота? -- не двигаясь с места, сурово вопрошали пожилые мужики. -- Разве вам тут дорога, бесовы дети! Вон дорога для скота, вокруг села, а не тут!
-- Мы у тебя не спрашиваем, где дорога! -- бранились гонщики и с криками продолжали бить палками своих животных, отгоняя быков от соломенных крыш и выковыривая коров из чужих закутов.