— Вы мне позволите записать эти ваши слова? — сказал Ормон, вынимая книжку и перо. — Мне кажется очень характерным, что именно эти вещи занимают сейчас ваши мысли.
Но он не успел дописать заметку до конца, как 641 заговорил с ним другим тоном:
— Вы плохой писатель, Л. Ормон. Вы не заслуживаете того, чтоб живые люди служили материалом для ваших романов, — вы их обслюнявите и переврете. Но лучше быть с вами правдивым, чтоб вы меньше врали. Меня ничуть не интересует то, что я сейчас читаю, и я никогда в жизни не восхищался газетными шрифтами. Обратите внимание на женщину, которая сидит на диване в углу. Она мне нравится. По природе я трус, женщины не замечают меня. Притом я самолюбив, боюсь прямых путей, легко падаю духом. Я думал, что перед смертью у меня хватит смелости подойти к женщине и сказать, чего я хочу. Смелости не хватило. Я решил успокоиться, прочесть два столбца объявлений и снова собраться с силами. Я прочел восемь столбцов и остался на месте. Но рыжий человек, которого вы видите около женщины, подошел к ней и заговорил, конечно, о том же самом. Я его немного знаю: он грубоват и неумен, но по сравнению со мной он все-таки существо высшей породы.
Ормон прислушался к разговору в углу. Рыжий был деловит. Женщина слушала его с любопытством и без волнения.
— Это все равно, — ответила она. — Но есть препятствие: вы мне не нравитесь.
Рыжий удивился и отошел.
— Попытка не удалась, — сказал Ормон, улыбаясь. — Вы видите, что прямые пути не всегда ведут к цели. Потому что жизнь на самом деле сплетение кривых путей. Люди умом угадывают их равнодействующую, но ногами месят грязь по всем извилинам, куда они их ведут. В этом очарование жизни. Если б человечество выпрямило кривизну, оно выиграло бы во времени, но потеряло бы охоту жить. Вы жалуетесь на отсутствие в вашем характере примитивной смелости, на самом деле это означает только, что культурно вы более высокий тип…
— Не разводите бобов, — сказал 641 со скукой. — Ходите сами по вашим кривым путям, подымайтесь культурно на какую угодно высоту, но не думайте, что вы этим соблазните человека, который две недели не ел как следует, чтобы сэкономить на взнос в «Стикс». Парадоксы хороши на сытый желудок. Поэтому-то я и не приобрел к ним склонности.
— То, что я говорил о равнодействующей, — возразил Ормон, — совсем не парадокс. Уменье найти эту равнодействующую и составляет секрет жизни. И это совсем не трудно, стоит только раз внимательно прислушаться к ее ритму. Вы и остальные собравшиеся здесь удивляете меня именно тем, что не понимаете этого. Вы представляетесь мне людьми, которые всю жизнь прожили зажав уши. Стоило бы вам на минуту вынуть пальцы из ушей и прислушаться, и вы бы отказались от вашего бессмысленного и непонятного намерения…
— В самом деле? — усмехнулся 641. — Наши намерения вам совершенно непонятны?
Он встал, подошел к библиотечному шкафу и оглядел полки.
— Виноват, — сказал он, доставая небольшую скудного вида книжку, — не вы ли автор этой книги?
Ормон узнал своего «Несчастного Айру».
— Писатель не стоит на месте, — сказал он, стараясь быть кротким. — Он растет и вместе с ним растут его мнения. Только ограниченные люди считают достоинством, если человек двадцать лет долбит одно и то же.
— Но все-таки, — настаивал 641, — ответьте на вопрос прямо: не вы ли автор этой книги?
— Я… — резко ответил Ормон. — Вам доставляет удовольствие ловить других на противоречиях. Мне жаль, что вы тратите на это свои последние часы. Решительно каждого писателя можно попрекнуть какой-нибудь его неудачной книгой.
— А если это была ваша единственная удачная книга?
Ормон решил, что с него довольно дерзостей и не ответил.
— По-видимому, нам больше не о чем говорить, — сказал он корректно. — Я напрасно старался переубедить вас.
Это бесполезно. Однако наша беседа не пропадет даром. Если разрешите, я отмечу у себя в книжке весь этот эпизод. Он характерен.
Он снова стал писать в книжке. Это было исполнением обязанностей и в то же время худшей местью. 641 следил за его работой с беспомощным перекосившимся лицом.
Его выручил неотесанный субъект. Этот человек знал, что самоубийцам нечего записывать в записные книжки, и застав Ормона за этим занятием, он почувствовал к нему нерасположение.
— Товарищи! — закричал он, накладывая руку на развернутые страницы. — Среди нас репортер. Как с ним поступить? Этот человек будет описывать нашу смерть и наврет, потому что не будет присутствовать при ней. Не обидно ли это? Давайте, запрем его где-нибудь и продержим до колеса, чтобы он собственными глазами увидел, как все будет происходить.