Но любопытно: более чем сдержанно оценивая литературную работу Эллиса, и Андрей Белый, и Федор Степун, и Н. Валентинов в один голос называют его незаурядным человеком. Марина Цветаева будет еще щедрее. Почти двадцать лет спустя она скажет о своем первом друге-поэте: «…один из самых страстных символистов, разбросанный поэт, гениальный человек…»
Этот-то человек и стал другом Марины у ее литературной колыбели. Первая мысль о том, чтобы собрать воедино и издать собственные стихи, родилась у нее как раз в связи с Эллисом…
С начала 1909 года возникают служебные неприятности у Ивана Владимировича Цветаева.
В гравюрном отделении Румянцевского музея обнаружилось крупное хищение. Сенат назначил ревизию, министр просвещения Шварц, давний недоброжелатель Цветаева, счел время удобным для сведения старых счетов. Разбирательство, потребовавшее от Ивана Владимировича оскорбительных для него объяснений, затянулось почти на два года. Сколько сил, здоровья, энергии ушло на противостояние немолодого уже профессора травле со стороны министра! Цветаеву долго еще казалось, что инцидент имеет локальный характер и скоро будет исчерпан. Не подозревая о готовящихся новых кознях, Цветаев уехал на археологическую конференцию в Каир и предполагал пробыть там месяца два.
На дворе стоял март 1909 года. Весенние вольные дни без отцовского присмотра укрепляют новую дружбу, подаренную Лидией Тамбурер сестричкам Цветаевым.
У Эллиса много друзей, тьма знакомых, его знают все, и он знает всех. И все же он бездомен, а неподдельная радость, с какой его каждый раз встречают юные дочери уважаемого профессора, греет его одинокое сердце. Он приходит по знакомому адресу все чаще и чаще. «Семь раз в течение недели такой звонок!» — сказано в поэме «Чародей», и, скорее всего, это чистая правда.
Каждый приход Эллиса в «шоколадный дом» — празднество для младших Цветаевых. Он завораживает рассказами, читает стихи — свои, Брюсова, Бодлера, — рассказывает о славном рыцаре Грааля. Рассказчиком он был удивительным. «Однажды, — вспоминал Белый, — он с такой потрясающей яркостью изобразил мне жизнь мифической Атлантиды, что меня взяла оторопь…»
Наверняка он говорил с сестрами и о том, что его страстно волновало в эти месяцы: о спорах в символистских кругах. Исподволь он причащал их к идеям и языку русской литературной современности. О возрастной разнице Лев Львович при этом забывал. Свидетельство тому — упоминание в цветаевской поэме темы, всерьез беспокоившей их друга в те годы: темы раздвоенности человеческой натуры между добром и злом, постоянной борьбы человека с дьяволом. Эллис писал об этом статьи в «Весах» и, по свидетельству Валентинова, настойчиво говорил в те годы с друзьями. «Я между дьяволом и Богом / Разорван весь!» — восклицает и герой цветаевской поэмы.
Его внешность не обходит вниманием ни один из мемуаристов. Валентинов подчеркивает остро-зеленые глаза на белом мраморном лице, ярко-красные «вампирные» губы, неестественно черную бородку. В мемуарах Андрея Белого лицо Эллиса — белое, как гипсовая маска, с узкими прорезями фосфорических глаз. «Такое лицо могло бы принадлежать Савонароле, Равашолю или же… провокатору, если не самому “великому Инквизитору”. Сюртук — некогда великолепный, покрой изыскан. Кобылинский выглядел бы в нем настоящим франтом, если бы не явная поношенность…»
Дендизм Эллиса был программным — вослед Бодлеру, Уайльду, Барбе д’Оревильи, но поддерживать его было нелегко: Лев Львович был вопиюще беден. Его заработки в журналах были тощими, и, кроме того, он ими совершенно не умел распорядиться. Ел кое-как и где придется, а манжеты и манишку к старому сюртуку изысканного покроя ему приходилось стирать ежедневно: смены не было. Рассорившись с матерью и братом, он жил в комнатке меблированной гостиницы «Дон», неподалеку от Смоленского рынка. Цветаева описала потом эту комнатку в эссе «Пленный дух». Здесь всегда были опущены плотные шторы и горели две свечи, освещая бюст Данте. Встречались тут самые разные люди — от революционеров-нелегалов до Николая Бердяева. Беседы нередко продолжались ночи напролет; проголодавшись, шли перекусить и доспорить в ближайшую чайную для извозчиков, открывавшуюся около пяти утра.
Своего бытового неустройства Эллис не замечал. Всегда одержимый очередной идеей или очередным кумиром, он сомнамбулически зачитывал каждого, кто ему попадался под руку, текстами Данте, Бодлера или (позже) Рудольфа Штейнера. Он существовал вне быта; мир духа был для него несравненно более реален, чем видимый и осязаемый. В эти годы он увлечен (как и многие) еще и оккультизмом, а кроме того, набрасывал план книги «Тайна и таинство сна».