Она ошибалась в этом последнем утверждении, продиктованном чувством отчаяния и покинутости.
Спустя всего два года она уже стояла в очередях к тюремному окошку, где принимали передачи для заключенных; добывала деньги для этих передач — переводами и распродажей вещей. Готовила теплую одежду на этап, писала прошение на имя Берии, составляла текст письма и телеграммы Сталину, отправляла ободряющие письма дочери в лагерь…
Между тем имя Эфрона продолжало мелькать на страницах «Последних новостей», «Возрождения», «Иллюстрированной России».
Его связь с советским посольством в Париже была широко известна в эмигрантских кругах. После отъезда дочери в СССР Сергей Яковлевич ее не скрывал. По теперь показаниями арестованных он оказался скомпрометированным настолько, что уже не представлял интереса для советских спецслужб в Париже. Он не только не мог быть теперь полезен им во Франции, но становился потенциально опасен; вызов Клепинина в префектуру явно устрашил сотрудников НКВД в парижском посольстве. Ибо и Клепинин и Эфрон знали многое и многих. Потому-то оба (а с ними и еще несколько секретных сотрудников из числа эмигрантов) и получили приказ начальства: немедленно отправляться в Гавр, сесть там на советский пароход — и навсегда покинуть Францию.
Внезапное исчезновение Эфрона встречено в эмигрантской прессе однозначно: сбежал — значит, виновен!
«Ныне есть все основания полагать, — уверенно писала газета «Возрождение» в номере от 29 октября 1937 года, — что между ним (Эфроном. — И. К.) и Скоблиным (обвинявшимся в пособничестве по делу похищения генерала Миллера. — И. К.) существовала определенная связь и что Эфрон по поручению ГПУ принимал участие в “мерах по ликвидации нежелательных элементов”».
Это были «соображения», не факты. Но неискоренимая людская любовь к немедленным ответам и немедленно найденным виновникам обеспечила результат: версия была тут же принята как неопровержимая.
«Побег» Эфрона вполне устраивал и французскую полицию. Дело, которым она и так занималась крайне неохотно, не желая портить отношения с Советским Союзом, теперь могло считаться законченным, — во всяком случае, на стадии поисков виновных. Можно было утверждать, что убийцы обнаружены, но — вот незадача! — скрылись.
На самом деле подлинные убийцы скрылись почти сразу после совершения убийства.
Уже в 1996 году важную подробность сообщила мне дочь советского резидента в Риме (в тридцатые годы) Инна Рубина. Вместе с отцом она возвращалась в Советский Союз пароходом, уходившим из того же Гавра, — то было самое начало сентября 1937 года. Среди пассажиров она узнала и хорошо запомнила двух людей, которых не раз встречала раньше у отца: С. М. Шпигельгласа и Гертруду Шильдбах. Участие их в убийстве Рейсса теперь уже неоднократно подтверждено. (Шильдбах находилась непосредственно в той машине, где был застрелен Рейсс.) Легко предположить, что тем же пароходом в СССР возвращались и другие непосредственные участники «лозаннской акции», «зубры» НКВД — Борис Афанасьев и Виктор Правдин. Они были вывезены из опасной зоны буквально через два-три дня после совершения убийства, — а не через месяц с лишним, как Эфрон!
Прошло не слишком много времени, и свою лепту внесла в дезинформационную кампанию вдова убитого: она написала о событиях в Лозанне так, будто уже тогда отчетливо видела все нити и пружины случившейся трагедии и знала в лицо и по именам тех, кто принимал в этом участие… В свое время Алексей Эйснер предостерегал меня от доверия к книге Елизаветы Порецкой, теперь переведенной на русский: слишком многое там сказано категорично и безапелляционно, но — с чужих слов, по чужим предположениям!
Трое арестованных по «делу Рейсса»: Штейнер, Смиренский и Дюкоме — вовсе не держались на допросах стоически и рассказали многое, но все трое решительно отрицали участие Эфрона в «акции». Однако эти их утверждения не просочились на страницы взбудораженной прессы. Зато просочилось другое: именно то, что все трое были до лета 1937 года связаны с Эфроном и время от времени выполняли его задания.