Конечно, не раньше, чем напишет мемуары о своем знаменитом муже, это ее долг, все говорят. Она наклонила голову так, чтобы в оконном стекле, наложенном на глухую уличную амальгаму, стал виден в три четверти низкий, сложенный из заплетенных волос пучок; вытащила несколько шпилек. Косица рассыпалась худая, с незакрашенной проседью и завитком на конце. Анна Григорьевна почесала шпилькой уставший затылок - с таким же удовольствием Ниса, статная, очень рослая догиня, ерзала лоснистым, как богатая котиковая шуба, боком об дверной косяк.
В доме напротив, нарушив портретную уединенность, зажегся и тотчас погас свет - у строгой дамы над бровью появилась и исчезла блестящая бородавка. Под ветром тревожно, как в дождь, заходили, зашумели деревья, наконец-то очистилась от шелудивых туч луна, и сразу заорали коты. Примерно так же кричали две милые кошечки с нижнего этажа (Анна Григорьевна заметила их, когда поливала выставленные под яркое, почти летнее солнце герани и фикус), если хозяева уходили надолго, так бедняжки были к людям привязаны, что не могли находиться одни. Год назад эти концерты, слава Богу, окончились, но работать над мемуарами все равно сподручнее по одиноким, вдовьим ночам.
Глеб, умница, академик, семьянин, каких не бывает, они жили с ним душа в душу, путешествуя так часто, как только могли,- умер на дачной платформе осенним дымчатым утром от сердечного приступа. Спешил к ней и дочери завезти перед ученым советом корзину последних, с холодными, крепкими шляпками грибов, аккуратно заложенных березовыми гибкими ветками, и вот уже десять лет, как она вдова. Анна Григорьевна с нежностью потянула к себе фотографию в крапчатой, словно засиженной мухами, деревянной рамке, взяла в руки мужнино крупное лицо. Веселый взгляд исподлобья, губы узкие, слишком зализанный лоб - чем пристальнее она смотрит, тем меньше его узнает. И, чтобы вконец не расстроиться, пододвигает другой портрет - преданные и ласковые, такие родные глаза.
Разумеется, она могла заново выйти замуж, но существовало одно обстоятельство, которое удерживало. Уезжая в отпуск, знакомая оставила на месяц Анне Григорьевне собаку, красавицу-догиню. Они с Нисой были знакомы и прежде, и прежде ее восхищала мускулистая грация, достоинство герцогини, с которым догиня поворачивала породистую голову, перемещая вежливый взгляд с одной собеседницы на другую. Отдавала Анна Григорьевна собаку обратно хозяйке со слезами на глазах, и уводимая Ниса без конца оборачивалась, рискуя свернуть горделивую шею, на ставшую такой знакомой двустворчатую дверь, ведущую в просторы квартиры с большой ванной, выпрыгивая из которой после мытья лап, не ударяешься лбом в кафель, потому что ванная комната огромная и с окном, под которым стоит фикус. Ниса его обнюхала, но оставлять визитную карточку не стала. Что-то ей подсказывало, что она сюда вернется, и действительно вернулась после того, как хозяйка решила уехать в Америку навсегда. За ней еще не захлопнулась дверь, как Ниса радостно промчалась, скользя когтистыми лапами по паркету (Анна Григорьевна вывесила на весенний штормовой ветер тяжелый бухарский ковер), по всем комнатам и расцеловала новую хозяйку в лицо, руки, открытую шею. Та смеялась, чувствуя, что тоже очень, очень соскучилась по четвероногой подруге и что теперь все будет хорошо и она сумеет пережить эти первые, густо-лиловые, как драпировка на Глебушкином гробе, месяцы одиночества.
От природы обладая счастливым характером, Анна Григорьевна уже через пару недель искренне радовалась проделкам и играм Нисы на прогулках, правда, немного волновалась, что в один прекрасный момент не сумеет справиться с этакой-то махиной, и наматывала на руку покрепче поводок. Словно разделяя ее опасения, на них многие оборачивались: коренастая, с простым лицом пенсионерка и роскошный, мшисто-серый дог с белым атласным галстуком на шее и сползшей на кончики пальцев манжетой. Собачники довольно скоро приняли Анну Григорьевну в свой круг и научили, как можно дешево и полезно питаться собаке, но все равно она Нису непозволительно баловала, та съедала большую часть пенсии, размашисто облизываясь, и с виноватой признательностью заглядывала в глаза.
Единственное неудобство, связанное с собакой, возникло во время болезни Анны Григорьевны, когда с Нисой не всегда было кому выходить, но и эта проблема сама собой разрешилась. По счастью, стояла снежная, морозная зима, и Ниса по ее маленьким делам охотно шла на длинный, вдоль кухни и столовой протянутый балкон. После такой прогулки собака приносила в закупоренную от сквозняков спальню свежий морозный дух и запах собственной шерсти, ложилась, вытянув со стуком передние лапы и сунув голову под кровать, охая и вздыхая, а иногда начинала храпеть. Анна Григорьевна бормотала сквозь сон, чтобы перевернулся набок, и мяла рукой подушку.
Дело в том, что в свои "возле шестидесяти" Анна Григорьевна сохранила некоторый вкус и не угасшие за годы вдовства желания; особенно после ванны, распарившись и вдоволь намывшись, когда ложилась в свежую, с отдушкой из земляничного мыла, но, увы, пустую постель. Разумеется, к опрятной, обеспеченной, по-женски еще очень крепенькой вдовушке, единственный недостаток которой скрывался в пристрастии к юбилейному сыпучему печенью - она ела его и ночью, и днем, страдая гастритом, сватались не однажды, но всякий раз дело заканчивалось ничем. По татарскому строгому обычаю (а Анна Григорьевна была татарка и соответственно женихи тоже) не следовало держать собаку, даже такую умную и породистую, как Ниса, под одной крышей с людьми.
Дошло до того, что в один из дней, провожая за дверь самого авантажного из семи посватавшихся, но чересчур правильного татарина, Анна Григорьевна, еще не согнав с лица невольной счастливой улыбки, попробовала-таки представить, как нелепая в своей длинноногости, чудесная Ниса, сосланная в дощатую будку, играет с местными лохматыми оборвышами, носится по глубокой деревенской пыли, хлопая нежными ушами, или плетется, понурая, за стадом мычащих коров, вздрагивая всей кожей от ударов пастушечьего хлыста. Весь вечер, стоило зацепить взглядом собачью миску или резиновую кость, несчастная женщина принималась плакать и даже гулять с ней не пошла, попросила соседского мальчика.
"Ну что же,- окончательно рассудила Анна Григорьевна, намотав на палец носовой платок и вытирая им вокруг глаз, может, так оно и к лучшему.- На тебе, Гриша, рубль, а ты, Ниса, не смей под кровать". Зато теперь ей никто не помешает мемуары о Глебушке сочинять.
...И вообще - она макнула в высохшую чернильницу перо - разве новый муж позволил бы вот так просиживать за работой до самого рассвета, когда птички спросонок начинают радостно щебетать, без конца перебирая Глебушкины ученые бумаги и вызывая призрак догини Нисы, весело гоняющий по двору ворон? И никто не мешает, не требует в кабинет свежего чая, только часы мирно тикают да на исходе ночи выходит мышь и стоит, не мигая блестящими бусинками, посередине стола.
Анна Григорьевна совсем ее не боится, она хорошо понимает, что думают они в этот предрассветный час об одном - о юбилейном печенье с кусочком сыра на краю письменного стола.
Адонис
Адонис даже не заметил в густых, жухлой пижмой подванивающих зарослях кошку, из-за которой усатый кот с рваными по краям ушами, собственно, и навязал ему драку, но отказываться не стал, хотя это было глупо. Что делать, с тех пор, как он вернулся и вышел на улицу, приходится постоянно доказывать, что если ты голубоглазый и палевой, с темными лапами, масти, то вовсе не обязательно, что сиам. Вот и шерсть у него такая же плотная, как у того кастрата, с которым он в первый свой выход столкнулся на лестнице и от неожиданности подрался, стыдно потом было ужас как. Но он большую часть жизни провел в деревне, куда от зловредного городского воздуха увезли младшую дочку, до спазмов кашлявшую по ночам,- зимой на печке, летом на воле - и понятия не имел, что бывают такие огромные и вместе с тем пустые коты. Конечно, там тоже поначалу складывалось все непросто: как именно, он точно не помнил, но мыши!.. Их запах щекотал ноздри, а попискивание довело бы до исступления и более искушенного, нежели он, в охотничьих забавах кота.