Он набил рот мясом и долго жевал.
– Жестковато, но вкусно.
– Не исключено, что мы от этого умрем, – мрачно сказал Фоукс.
– Ерунда, – ответил Вернадский. – Крысы питались им две недели.
– Две недели – не так уж много, – возразил Нови.
– Ну ладно, была не была, – решился Родригес. – Послушайте, и в самом деле вкусно!
Немного погодя с ним согласились все. До сих пор все живые организмы Малышки, которые можно было есть, оказывались вкусными. Зерно было почти невозможно измолоть в муку, но когда это удавалось, можно было испечь богатый белком хлеб. Несколько таких хлебов и сейчас стояло на столе. Они были темного цвета и тяжеловаты, но вовсе не плохи.
Фоукс, изучив растительность Малышки, пришел к выводу, что при должном орошении и правильном посеве один акр поверхности планеты сможет прокормить в десять раз больше скота, чем акр земной люцерны. Это произвело большое впечатление на Шеффилда, который тут же назвал Малышку житницей сотни планет. Однако Фоукс только пожал плечами.
– Ловушка для простаков, – сказал он.
Неделей раньше вся группа была сильно встревожена: хомяки и белые мыши неожиданно отказались есть некоторые новые виды травы, только что принесенные Фоуксом. Когда небольшие количества этих трав начали подмешивать в их обычный рацион, животные стали погибать.
Разгадка тайны? Не совсем. Через несколько часов вошел Вернадский и заявил:
– Медь, свинец, ртуть.
– Что? – переспросил Саймон.
– В этих растениях. Они содержат много тяжелых металлов. Возможно, это эволюционное защитное приспособление, чтобы их не ели.
– Значит, первые поселенцы… – начал Саймон.
– Нет, этого не может быть. Большинство растений совершенно безвредно. Только эти, а их никто есть не станет.
– Откуда вы знаете?
– Не стали же их есть крысы.
– То крысы…
Только этого Вернадский и ждал. Он торжественно произнес:
– Вы видите перед собой скромного мученика науки. Я их попробовал.
– Что? – вскричал Нови.
– Только лизнул, не беспокойтесь. Нови. Я – из осторожных мучеников. В общем, они горькие, как стрихнин. Да и как же иначе? Если растение набирается свинца только для того, чтобы его не съело животное, и если животное узнает об этом только когда умрет, то какой растению от этого толк? Горечь дает сигнал опасности. А тех, кто им пренебрегает, ждет наказание.
– А кроме того, – добавил Нови, – первые поселенцы погибли не от отравления тяжелыми металлами. Симптомы были совсем другие.
Эти симптомы прекрасно знали все. Кое-кто – в популярном изложении, остальные – более подробно. Затрудненное, болезненное дыхание, и чем дальше тем хуже. К этому сводилось все.
Фоукс отложил вилку.
– Постойте, а что если в этой еде есть какой-нибудь алкалоид, который парализует дыхательные мышцы?
– У крыс тоже есть дыхательные мышцы, – ответил Вернадский. – Их она не убила.
– А может быть, он накапливается?
– Ладно, ладно. Если почувствуете, что вам больно дышать, перейдите на обычный корабельный рацион – возможно, он вам поможет. Только берегитесь самовнушения.
– Это по моей части, – проворчал Шеффилд. – Насчет этого не беспокойтесь.
Фоукс тяжело вздохнул и мрачно положил в рот кусок мяса. Марк Аннунчио сидел на дальнем конце стола. Он ел медленнее, чем другие, и все вспоминал монографию Норриса Вайнограда «Вкус и обоняние». Вайноград разработал классификацию вкусов и запахов на основе механизма ингибирования ферментативных реакций во вкусовых сосочках. Аннунчио толком не знал, что это значит, но помнил все обозначения, характеристики и определения. К тому времени, когда он доел свою порцию, он определил вкус мяса, отнеся его одновременно к трем подклассам. Его челюсти слегка ныли от напряженного жевания.
21
Приближался вечер. Лагранж-I стоял уже низко над горизонтом. День выдался ясный, теплый, и Борис Вернадский был им доволен. Он сделал кое-какие интересные измерения, а его яркий свитер причудливо менял свои цвета от часа к часу по мере того, как солнца передвигались по небосводу.
Сейчас Вернадский отбрасывал длинную красную тень, и только нижняя ее треть, совпадавшая с тенью от Лагранжа-II, была серой. Он протянул руку, и от нее упали две тени – нечеткая оранжевая метрах в пяти от него и более густая голубая в той же стороне, но в полутора метрах.
Все это так ему нравилось, что у него не вызвало никакого неприятного чувства даже появление поодаль Марка Аннунчио. Вернадский отставил в сторону свой нуклеометр и помахал рукой: