— В таком случае я буду считать его врачом или тем, кто соответствует врачу в его обществе.
— Врач? Он же только и твердил, что главная проблема — трудности общения. Что это за врач, кому трудно общаться со своими пациентами? Ветеринар! Врач, лечащий животных! — Йоханнисон оттолкнул тарелку.
— Пусть так, — кивнула Мерседес, — Если он покончит с войнами…
— А зачем ему это? Кто мы для него? Животные. Он же прямо так и сказал. Когда я спросил, откуда он, он ответил, что вообще не со «двора». Потом поправился на «Вселенную». Он вообще не из «Вселенной». Трудности с общением выдали его с головой. Он воспользовался для обозначения нашей Вселенной понятием, которое ближе к его представлениям о ней, чем к нашим. И значит, Вселенная — скотный двор, а мы… лошади, куры, овцы. Выбирай, что тебе больше по вкусу.
Мерседес сказала тихо:
— «Господь — Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться»…
— Мерси, перестань! Это аллегория, а я говорю о действительности. Если он пастырь, то мы — овцы с противоестественным извращенным желанием убивать друг друга. Так зачем нас останавливать?
— Он сказал…
— Я знаю, что он сказал! Он сказал, что мы обладаем большим потенциалом. Мы очень ценные. Так?
— Да.
— Но что такое потенциальные возможности и ценность овец для пастуха? Овцы об этом понятия не имеют. Откуда? А может быть, знай они, почему их так холят, они предпочли бы жить своей собственной жизнью. Идти на риск. И с волками и с самими собой.
Мерседес беспомощно смотрела на мужа.
— Вот это-то я и спрашиваю себя сейчас! — воскликнул Йоханнисон. — Куда мы идем? Овцы это знают? Мы знаем? Можем ли мы знать?
Они сидели, уставившись в свои тарелки, положив вилки. Снаружи доносились шум уличного движения и голоса играющих детей. Наступал вечер, и мало-помалу стало совсем темно.
Бессмертный бард
— О да, — сказал доктор Финеас Уэлч, — я могу вызывать души знаменитых покойников.
Он был слегка «под мухой», иначе бы он этого не сказал. Конечно, в том, что он напился на рождественской вечеринке, ничего предосудительного не было.
Скотт Робертсон, молодой преподаватель английского языка и литературы, поправил очки и стал озираться — он не верил своим ушам.
— Вы серьезно, доктор Уэлч?
— Совершенно серьезно. И не только души, но и тела.
— Не думаю, чтобы это было возможно, — сказал Робертсон, поджав губы.
— Почему же? Простое перемещение во времени.
— Вы хотите сказать, путешествие во времени? Но это несколько… необычно.
— Все получается очень просто, если знаешь, как делать.
— Ну, тогда расскажите, доктор Уэлч, как вы это делаете.
— Так я вам и рассказал.
Физик рассеянным взглядом искал хоть один наполненный бокал.
— Я уже многих переносил к нам, — продолжал Уэлч. — Архимеда, Ньютона, Галилея. Бедняги!
— Разве им не понравилось у нас? Наверно, они были потрясены достижениями современной науки, — сказал Робертсон.
— Конечно, они были потрясены. Особенно Архимед. Сначала я думал, что он с ума сойдет от радости, когда я объяснил ему кое-что на том греческом языке, который меня когда-то заставляли зубрить, но ничего хорошего из этого не вышло…
— А что случилось?
— Ничего. Только культуры разные. Они никак не могли привыкнуть к нашему образу жизни. Они чувствовали себя ужасно одинокими, им было страшно. Мне приходилось отсылать их обратно.
— Это очень жаль.
— Да. Умы великие, но плохо приспосабливающиеся. Не универсальные. Тогда я попробовал перенести к нам Шекспира.
— Что! — вскричал Робертсон. Это было уже по его специальности.
— Не кричите, юноша, — сказал Уэлч. — Это неприлично.
— Вы сказали, что перенесли к нам Шекспира?
— Да, Шекспира. Мне был нужен кто-нибудь с универсальным умом. Мне был нужен человек, который так хорошо знал бы людей, что мог бы жить с ними, уйдя на века от своего времени. Шекспир и был таким человеком. У меня есть его автограф. Я взял на память.
— А он у вас с собой? — спросил Робертсон. Глаза его блестели.
— С собой. — Уэлч пошарил по карманам. — Ага, вот он.
Он протянул Робертсону маленький кусочек картона. На одной стороне было написано: «Л. Кейн и сыновья. Оптовая торговля скобяными товарами». На другой стояла размашистая подпись: «Уилм Шекспр».
Ужасная догадка ошеломила Робертсона.
— А как он выглядел? — спросил преподаватель.
— Совсем не так, каким его изображают. Совершенно лысый, с безобразными усами. Он говорил на сочном диалекте. Конечно, я сделал все, чтобы наш век ему понравился. Я сказал ему, что мы высоко ценим его пьесы и до сих пор ставим их. Я сказал, что мы считаем их величайшими произведениями не только английской, но и мировой литературы.