Я выступил с решительным протестом, изложенным в мотивированном заявлении, — и покинул зал заседаний. Вот текст моего заявления:
"Указом Святейшего Патриарха Всероссийского № 348, от 5 мая 1922 года, управление всеми русскими заграничными приходами сохранялось за мною, причем мне предлагалось представить соображения о порядке управления русскими заграничными церквами. Согласно этому Указу и имея в виду идею церковного единства, я предложил Русскому Архиерейскому Собору 1923 г. такую организацию управления вверенной мне епархии, при которой она, находясь в каноническом единстве со всеми другими заграничными епархиями, сохраняла бы свою внутреннюю автономию; я полагал, что таким образом лишь в малой мере осуществятся те широкие полномочия, какие лишь мне одному были предоставлены Святейшим Патриархом. Только что принятое большинством голосов постановление я считаю существенным нарушением воли Святейшего Патриарха".
Собор свою воинственную позицию сдал и постановил передать это дело на окончательное решение Святейшего Патриарха, а до получения этого решения оставить все, как было Однако в заседании 10 октября Собор принял постановление: считать епископа Тихона Берлинского полноправным викарием на всю Германию "…и обязать митрополита Евлогия отчислять 50 процентов в пользу Архиерейского Синода с православных церквей в Аргентине", тем самым подчеркивая неизменность своих притязаний на высшую церковно-административную инстанцию.
Такими хитро спроектированными постановлениями, ловкими тактическими приемами и велись наступления против меня. Стоило мне согласиться на назначение мною в главных городах моей епархии епископов-викариев, — это постановление церковно-административного характера было использовано практически для расширения прав епископа Тихона в Берлине, дабы понемногу вытеснить меня из Германии. Такого рода приемы встречались постоянно. Приеду, бывало, на очередную ежегодную сессию Собора, а Синод за год уже подготовил свой хитрый план наступления. Должен признать, что, по свойственной мне слабости характера и ради желания мира Церкви, я с этой тенденцией — урезывать мои права — недостаточно энергично боролся. Замечалась еще одна упорная тенденция — считать Архиерейский Синод единственным правомочным органом Русской Церкви, простиравшим власть не только на меня, но и на всю Россию на том основании, что якобы там Церковь в упадке и пленении и постановления оттуда для эмиграции действительными быть не могут. Тут приходилось быть все время начеку. Когда Патриарх Тихон умер, я получил бумагу из Сербии от Архиерейского Синода, в которой епископы излагали свои суждения относительно признания (или непризнания) митрополита Петра местоблюстителем патриаршего престола. Я ответил: "Глава Русской Церкви не мы, а митрополит Петр. Он может нас признавать или не признавать, а не мы — его". В Карловцах мой категорический ответ не понравился, но митрополита Петра все же Синод признал.
Бывали случаи, когда Синод еще круче уклонялся от первоначальной линии своих взаимоотношений со мною. Так, например, он предложил мне сделать выговор профессору Карташеву за его якобы недостаточно уважительный отзыв в печати о Синоде. Это уже был акт прямого вмешательства во внутренние дела моей епархии.
Каждый раз, когда случалось мне ездить на очередной Собор, я покидал Карловцы с горестным чувством: я согласился на сотрудничество с Синодом ради братского общения, а его-то и не было; ощущались недоброжелательность, агрессивная настроенность, я постоянно замечал попытки меня утеснить, мою власть ограничить, пользуясь какими-то лукавыми приемами… Бороться за свои привилегии — удручающая тягота, а мне бороться за них приходилось: они были мне вручены, и за них я должен был нести ответственность.
Основная линия моей церковно-административной деятельности, которой я неуклонно следовал с первого же общеэмигрантского Церковного Съезда в 1921 году, была последовательно и строго проводимая аполитичность. В деле церковном мы должны были временно умереть в политико-национальном отношении, чтобы воскреснуть и церковно, и государственно, и национально. Только эта линия, при существующей розни в политических взглядах, не превращала Церковь в арену столкновений политических страстей. Аполитичную линию я отстаивал твердо. Когда в 1924 году некоторые политические группировки решили созвать общеэмигрантский Съезд и обратились ко мне с выражением пожелания, чтобы приходы делегировали на него своих представителей, я ответил отказом. Становиться в ряду политических организаций и посылать представителей на политический Съезд Церковь не может, ибо она не политическое учреждение; но, разумеется, представители духовенства, как отдельные граждане, могут участвовать в выборах делегатов и в собраниях Съезда. К открытию прибыл митрополит Антоний [251]. Заседания происходили в зале отеля "Мажестик". Мое участие в этом событии свелось к тому, что в день открытия Съезда, по просьбе председателя П.Б. Струве, я отслужил молебен — и тотчас же уехал, хоть митрополит Антоний и звал меня в зал заседаний, где мне было приготовлено кресло. Мое нежелание принимать участие в политическом Съезде произвело неприятное впечатление на те круги, которые по-прежнему видели в Церкви опору для своих политических замыслов.
После Собора 1924 года отношения со мною еще больше натянулись. Положение запутывалось. Конфликт, возникший в самом начале эмиграции между мною и Синодом, все углублялся и наконец привел в 1926 году к разрыву.
В тот год на повестке очередного Архиерейского Собора значился параграф: "Пересмотр взаимоотношений Синода и Западноевропейской епархии". Я почувствовал недоброе и заколебался… Ехать ли мне на Собор? М.Н. Гирс убеждал меня не ехать, а митрополит Платон Американский, который как раз в это время прибыл в Париж, направляясь в Карловцы для выяснения своих отношений с Синодом, наоборот, уговаривал меня на Соборе присутствовать и просил поддержать его, если бы ему пришлось свои права защищать против синодальных притязаний. Сознание, что я крепкими узами, братски, связан с нашим русским епископатом, чувство многолетней дружественной преданности митрополиту Антонию, желание охранять единство и мир в Церкви — все эти мотивы вновь побудили меня направиться в Сербию.
Приезжаю… Атмосфера нервная, накаленная. В первом же заседании у митрополита Платона возникает с Синодом столкновение: его обвиняют в притязаниях на автономию, в доказательство приводят текст одного из его посланий и постановление Епархиального съезда в Детройте, в которых упоминается выражение "without support"; Синод истолковал его как заявление об автономии; митрополит Платон возражает: "without support" означает пожелание, чтобы епархия не нуждалась в поддержке. Возникает резкий обмен мнений, из которого выясняется, что митрополит Платон и я признаем за Архиерейским Собором и Синодом лишь морально-общественное значение, но отнюдь не каноническое и не судебно-административное. Митрополит Платон отказывается подписать протокол обсуждения его доклада об устройстве Русской Церкви в Америке, в котором его несправедливо обвиняют в том, что он якобы проповедует сепаратизм, отделение Американской Церкви от Русской. Я отказываюсь подписать его тоже. Собор настаивает на протоколе. Тогда возмущенный митрополит Платон покидает зал заседаний…
На следующий день поднимается буря из-за меня. На повестке обсуждение пункта о Западноевропейской епархии; поставленное в начале повестки, оно было потом произвольно отнесено на самый конец. Я хитрость понял. Синод хотел использовать меня для совместных постановлений, а потом поставить вопрос о наших взаимоотношениях. Я потребовал изменить порядок обсуждения повестки, и мне уступили. Но на следующий день, при голосовании дня, епископ Тихон от своего голоса отказался, и тем самым я вновь очутился в конце повестки. Это третирование глубоко меня возмутило: "Я бывал в Государственной думе и в разных собраниях, но такого произвола не видал: вечером что-то постановляют, а наутро от него отказываются…" — и я Собор покинул, сказав, что виновником инцидента я считаю своего викария епископа Тихона, которому я не доверяю… Митрополит Антоний в раздражении заявил: "А мы вам не доверяем…" Уйдя с Собора, я подал мотивированное заявление об уходе. Я заявлял, что не признаю Карловацкого учреждения, упраздненного Патриархом Тихоном, законною каноническою властью над собою; эта власть существует только благодаря моему признанию и согласию, а потому имеет для меня условный и только моральный, а отнюдь не канонический характер; она не имеет никакого права изменять объем моих церковных полномочий, определенных в Указе Патриарха Тихона, и что я согласен и дальше работать с Карловацким Синодом и Собором при том непременном условии, что эти учреждения будут в точности следовать основному Указу Патриарха Тихона, а не нашему соглашению на Соборе 1923 года.
251
Из духовенства на Съезде был только один священник Чубов, приехавший, кажется, из Болгарии.