После этого я попросил лошадей в Сербской патриархии, уехал в Хоповский женский монастырь для совершения богослужения и оставался там до окончания Собора.
Вернувшись в Белград, я узнал, что в мое отсутствие Собор постановил выделить Германию в самостоятельную епархию, возглавляемую епископом Тихоном Берлинским, подчинив ее юрисдикции Карловацкого Синода. Это постановление было результатом ходатайства самого епископа Тихона, который жаловался Синоду, что после всего, что произошло, ему невозможно служить со мною. Так интрига епископа Тихона увенчалась успехом и Собор с удивительной легкостью зачеркнул Указ Святейшего Патриарха Тихона…
О постановлении объявил мне сам епископ Тихон, когда по возвращении в Белград я с ним столкнулся (мы жили в одном церковном доме).
— Я буду бороться против этого незаконного постановления всеми доступными мне средствами, — заявил я епископу Тихону.
— А постановление Синода?
— Буду бороться и с Синодом.
— А смута в народе?
— Я не знаю, как отнесется церковный народ, — ответил я, — но от принципиальной точки зрения отступить я не могу, даже если останусь один…
После моего ухода в эту же сессию Синод разбирал еще несколько вопросов и выносил постановления, касавшиеся моих приходов, тогда как по нашему соглашению (1923 г.) без моего присутствия на Соборе никаких постановлений, касающихся моей епархии, он выносить не мог. Так, после дебатов и консультаций, было вынесено постановление об отрицательном отношении Русской Зарубежной Церкви к Всемирному Христианскому Союзу Молодых Людей (ИМКА). Сущность этого странного постановления сводилась к тому, чтобы совместно с этой организацией не работать, однако пользоваться денежными пособиями от нее разрешалось… О моем Богословском Институте была принята следующая резолюция: взять его под особое наблюдение; Синод как высшая церковная власть должен рассмотреть и одобрить его устав, учебные планы и утвердить учебный персонал. "Собор выражает пожелание, — гласила резолюция, — чтобы Богословский Институт освободился от денежной помощи жидо-масонов".
Коснувшись моих отношений к Собору и Синоду, Собор постановил предложить мне и моим викариям подать заявление о признании за Собором и Синодом не только морального значения, но и канонической власти. В случае неисполнения сего Архиерейскому Синоду предоставлены особые полномочия "вплоть до назначения нового Управляющего православными церквами в Западной Европе…"
Содержание и форма этих постановлений свидетельствовали о том, что Архиерейский Собор выкопал глубокий, непереходимый ров между собою и мною; он незаконно присвоил высшую власть в Русской Церкви, могущую изменять и даже отменять канонические распоряжения Патриарха Тихона, и, таким образом, создал наш горестный зарубежный церковный раскол.
Совсем измученный вернулся я в Париж после разрыва… И с двойным чувством: скорбью легло на душу все пережитое в Карловцах, и одновременно я чувствовал легкость — освобождение из тенет хитрой и злой неправды. Вокруг меня непрерывно вилась сложная паутина интриг, козней, наветов… — все с целью лишить меня той полноты власти, которой я был облечен по воле Патриарха.
По возвращении в Париж я в соборе с амвона объяснял прихожанам смысл и причины моего разрыва с Архиерейским Синодом, а потом обратился с посланием к пастве; в нем я изложил историю возникновения и развития нашей церковной смуты, канонические основы моих полномочий, за которые я ответствен, потому что они определяют направление моего церковного пути в переживаемой смуте.
"…По своей архиерейской совести не могу признать таких постановлений Архиерейского Собора, как отделение от моей епархии германских приходов, ибо это противоречит ясно выраженной воле Патриарха Тихона. Облеченный Патриархом широкими полномочиями, я несу ответственность за их сохранение — я не вправе от них отказаться.
Нарушив волю Патриарха, Собор внес разделение в нашу зарубежную церковную жизнь; уже сказываются печальные плоды этого разделения — растет и углубляется церковная смута. В эти дни, когда призрак раздора церковного стоит перед нами, я всею своей архиерейской властью призываю вас, как уже призывал не раз, к твердому и неуклонному следованию воле нашего Святейшего Патриарха Тихона — по примеру страждущих братьев наших в России, которые в унижении, в узах и гонениях непоколебимо стоят за непорочное каноническое существо нашей Церкви…" — писал я в моем послании.
Паства встретила мое послание весьма сочувственно. П.Б. Струве в "Возрождении" и И.П. Демидов в "Последних Новостях" комментировали его в передовицах, горячо одобряя мою аполитичную линию в управлении Церковью.
Я понял, что мне предстоит теперь налаживать епархиальную жизнь на иных, совсем новых, началах, и первое, что сделал — отправился на Съезд Движения христианской молодежи, который собрался под Клермоном. Он привлек множество делегатов и лиц, сочувствующих Движению, и прошел с большим подъемом. Я разъяснял всю важность события в Карловцах. Мои комментарии Съезд принял восторженно.
После Съезда я решил направиться в Германию, дабы выяснить тягостную неясность положения с епископом Тихоном. Но прежде чем ехать, я собрал своих епископов и рассказал о разрыве. Мы решили сделать еще одну, последнюю, попытку к восстановлению порванных отношений. Архиепископ Владимир и епископ Вениамин отправились в Белград с наказом, в котором я категорически утверждал свои права на автономную Западноевропейскую епархию, исключающие всякую возможность подчинения моего викарного епископа кому бы то ни было другому, кроме меня.
Моя попытка к примирению была столь же неудачна, как и все мои предыдущие усилия до разрыва не доводить. Мои делегаты наткнулись в Карловцах на стену непримиримости… Тогда (осенью 1926 г.) я счел нужным побывать в Германии.
Прежде всего я направился в Висбаден, куда съехались из некоторых наших приходов мои священники — выразить мне свое сочувствие (о. Прозоров и др.). Я служил в местной церкви, разъяснял с амвона смысл смущающих души церковных событий. В Висбадене меня настиг пакет из Карловцев — постановление Собора, его мотивировка, подписи… а в конце приписка карандашом рукою митрополита Антония: "Остановитесь, подумайте, что Вы делаете". Я не остановился и направился сначала в Баден-Баден, где виделся и совещался с князем Г.Н. Трубецким, а потом в Берлин.
Здесь я остановился у верной прихожанки Софии Константиновны Такман. Атмосфера в эмигрантских церковных кругах была напряженная, грозовая — кипящий котел… В первую же субботу за всенощной разыгрался скандал, о котором я уже рассказал.
Наши церкви, за исключением кладбищенской, оказались в руках "карловчан" и под охраной агрессивно настроенных, свирепых сторожей, готовых "бить морду евлогианам". Тогда верное мне духовенство и паства наладили службу в какой-то протестантской школе. Там я служил, разъясняя после каждой Литургии в "слове" мою церковную позицию: верность Матери Церкви и Указу Патриарха.
По возвращении моем в Париж Приходский совет Александро-Невской церкви собрал общее собрание прихожан, на котором я сделал доклад о положении церковных дел. Настоятель о. Иаков Смирнов горячо защищал мою позицию и со слезами приветствовал от имени прихода. Все присутствующие встали, за исключением "карловчан", которые демонстративно продолжали сидеть. Борьба со мною перешла в фазу открытых наступлений, в которые стали вовлекаться и миряне.
После собрания мои противники начали травить меня в монархических газетках и листовках, посыпались инсинуации… Я почти на них не отвечал.