Католический епископ и я въехали одновременно с двух концов. Его встречали католические "братчики", впряглись в карету и провезли на себе до самого костела. На пути с двух сторон восторженная толпа… В первых рядах нарядные польские дамы и девочки в белых платьях с цветами в руках, помещики в национальных костюмах…
Меня ожидала скромная встреча: негустая толпа горожан, казаки… Поднесли мне хлеб-соль. Плачут… Надо было собрать всю силу духа, чтобы сказать ободряющее слово, не поддаться общему настроению. Я вошел в скромную нашу церковь, оттуда меня провели в дом священника. К трапезе собрались наши "батюшки", и мы долго рассуждали о событиях. Всенощную служили в церкви Замостского Православного Братства (имени святителя Николая). Меня не покидала тревога… "Устоит ли моя Холмщина? Выдержит ли натиск?" — думал я вечером и молился. Заснуть я долго не мог. Кошмарная была ночь…
Утром я проснулся от шума. Смотрю в окно — к храму со всех сторон идет народ, движутся крестные ходы с причтом, собираются группами девушки… Слышится пение пасхальных песнопений… И народ все прибывает и прибывает… В 10 часов за мной пришли иподиаконы — вести меня со "славой" в храм. Сквозь густую толпу на дворе едва можно было пробиться. "Слава Богу!.. — обрадовался я. — Есть еще в народе мужество, не угасла любовь к православию, препобедил он насмешки и угрозы…" Увидав меня в мантии, толпа встрепенулась, поднялась духом. Для того, по-видимому, и пришли со всех приходов, чтобы сплотиться вокруг своего архипастыря. Бабы плачут… Но это уже не безутешная скорбь — в ней проблеск радости и надежды…
Я служил с большим подъемом. После обедни повел народ на военное поле. Образовался один общий крестный ход: лес хоругвей, множество икон… я с посохом — впереди. Тысячеголосая толпа грянула: "Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его…"
На поле был устроен помост. Стали служить молебен святителю Николаю. И вдруг — видим: тем же путем, каким и мы шли, приближается католический крестный ход, только толпа меньше нашей и заворачивает он направо, а мы расположились налево. Я говорю протоиерею Трачу:
— Скажите проповедь, чтобы запомнилась до конца жизни…
О.Трач произнес замечательную проповедь. Откуда только такие проникновенные слова у него нашлись! Всю муку сердца вложил он в свое "слово". Все рыдали, и он сам плакал… Смотрю, от толпы католиков отделилось несколько человек, бегут к нам послушать проповедь. После о. Трача я хотел сказать "слово". Не успел начать — вижу в толпе какое-то смятение: молодая баба рвется, кричит — и с рыданиями кидается ко мне: "Спаси меня!.. Спаси меня!.." Оказалось, что ее муж, католик, принуждал ее принять католичество, жестоко избил, а когда и эта мера ее не сломила, запер в свиной хлев, где она просидела с вечера до обедни. Накануне я проезжал через ее село: узнав, что я направился в Замостье, она пешком устремилась в город. Я взял ее за руку и сказал народу: "Вот жертва католического насилия! Вот вера, к которой вас зовут… Фанатизм и преследование за веру — извращение веры. Христос не был фанатиком". Мы стояли на помосте рядом — рыдающая, растерзанная, избитая женщина и я в архиерейском облачении… Эта сцена сильно повлияла на толпу. Когда мы вернулись в церковь и я сказал народу: "Мы не пропали! Вы видите, сила веры у нас есть…" — все воспрянули духом. В моей душе было чувство радости и торжества.
Я поручил попечению местных властей жертву католического фанатизма и взял обещание: если попытка истязания повторится, несчастную женщину отвезут в Радочницкий монастырь. Католический фанатизм отравлял взаимоотношения православного и католического населения. Подобные случаи, как в Замостье, увы, в Холмщине встречались. Но бывали проявления и еще более дикие… До чего мог доходить католический фанатизм, свидетельствует хотя бы следующий пример.
В посаде Тарнограде Белгорайского уезда (на юго-западной границе Холмщины) умирал 85-летний старец, протоиерей Адам Черлючанкевич, помнивший еще Холмскую унию и воссоединившийся с Православною Церковью в 1875 году. В самые последние дни, когда он, уже обессиленный болезнью, терял не только волю, но и ясность сознания, местный ксендз, с которым о. Адам был хорошо знаком, попросил позволения навестить болящего. Родные, конечно, согласились. Тогда этот удивительный служитель костела захватил с собою Святые Дары, вошел в комнату больного, запер изнутри двери и окна и решил причастить его по католическому обряду, чтобы потом сказать: "Вот наиболее уважаемый православный священник, перешедший некогда из унии в православие, все время томился в своей совести и в последний час покаялся и снял свой грех". Бедный умирающий старец, как мог, протестовал против этого гнусного насилия, отворачивался к стенке, стонал, слабеющим голосом звал на помощь, пока наконец эти стоны и вопли не услыхал его сын, бросился к дверям, но они оказались запертыми; тогда он разбил окно и через него вбежал в комнату; однако ксендз быстро исчез, не успев совершить своего злого дела. Из груди старца вырвался вздох облегчения…
Тот памятный день в Замостье, о котором я говорил, закончился чествованием меня местными воинскими частями; а на другой день я постриг в монашество Марию Горчакову. Она была учительницей русского языка во французском пансионе в Москве; в нем воспитывались польские аристократки. Это было прекрасно поставленное учебное заведение, в котором применялись новейшие методы педагогики.
Мария Горчакова была образцовой монахиней и впоследствии основала Турковицкий монастырь.
Окончив объезд епархии, я отправился к архиепископу Иерониму с обстоятельным докладом, который убедил владыку, что я имел серьезные основания добиваться разрешения на поездку по Холмщине и что удерживать меня не следовало.
О сопротивлении католическому натиску, которое я оказал в Замостье, уже в Варшаве стало известно. Командующий войсками Варшавского округа генерал-губернатор Скалон посетил меня и сказал:
— Слышал, слышал, как вы сражались с польским епископом и как с вечера — он выиграл сражение, а потом — вы его разбили.
Вернувшись в Холм, я стал обдумывать создавшееся положение. Предоставить событиям развиваться было бы непростительной пассивностью, и я решил укреплять свои позиции: прежде всего в экстренном порядке созвал Епархиальный съезд с включением в его состав и мирян. Он должен был обсудить меры защиты православия и разработать план согласованных действий, дабы преодолеть всеобщую растерянность.
На съезде собрались представители всех приходов: священник и двое мирян от каждого прихода. Прибыл архиепископ Иероним. Я устроил ему церковную встречу. Собор был переполнен. В своем "слове" я старался внушить присутствующим бодрость и веру в победу: "Не бойтесь — мы победим! Не в силе Бог, а в правде. Будь только в сердцах верность!"
После молебна съезд открылся. Архиепископ Иероним, утомленный, скорбный, подавленный тяжестью событий, жаловался мне:
— Как мне все надоело! Каждый день телеграммы…
Съезд прошел в очень тревожном настроении, которое граничило с паникой, когда 14 мая пришла весть о Цусиме. Доклады делегатов свидетельствовали о грозной опасности: поляки торжествовали, в деревнях население обезумело, в семьях был ад… Вероисповедная распря переплеталась с национальной, экономическое воздействие с приемами открытого насилия. Таково было общее положение. Съезд выработал несколько постановлений. Я внес предложение — разослать проповедников, подобных о. Трачу, по епархии и убеждал собрание немедленно послать делегацию в Петербург, которая бы добилась аудиенции у Государя. Гнусным наветам католиков на Царя надо было положить конец. Делегаты-миряне должны были воочию убедиться в ложности слухов о его измене православию. В число делегатов выбрали меня, двух священников, матушку Екатерину и 6–7 крестьян.
В Петербурге я прежде всего направился к Победоносцеву.
— Слышал, слышал, ой-ой-ой… что у вас делается… — встретил меня Победоносцев.
— Почему нас не предупредили, что издадут закон о свободе вероисповедания? Я бы приготовил священство. Закон нас застал неподготовленными…