Кот слушал, а старик вез его, выбирая самый извилистый и тернистый путь из всех возможных и дальновидно избегая шоссейных дорог. Только когда даже мужчины утомились, он объявил о привале. В том глухом месте рос тощий, сухой, как хворост, кустарник, который, как только свалились пожитки, был обречен. Беглецы раскинули палатки. Детей, спасая от сырости, завернули в одеяла. Якова звали к общему огню, но он, подобно всякому вождю, предпочел уединение и развел свой костерок. Ловко, будто всю жизнь этим занимался, он вскипятил в маленьком чайничке кофе, соорудил навес над собою, развернул одеяло и выпустил из корзины на верблюжью шерсть кота.
Мури, от души потянувшись, хрустнул всеми своими суставами. Яков щедро поделился с котом водой и рыбными консервами, доверительно сообщив:
– Эти Свейнгеры, Шарумы, Алохи сейчас ведут себя, как послушные овцы. А случись что – побьют ведь камнями! Насмотрелся я на людей и уж точно скажу – все именно так, а не иначе. Большинство боится дороги и ищет поводыря. Люди согласны быть слепыми и с удовольствием доверяют себя вести – но до первой серьезной колдобины! Стоит мне лишь споткнуться!.. О, людей я знаю, и равви Веджамин и мудрейший Варух из загребской синагоги хорошо меня научили. Они-то любили говаривать: назови своим людям любое место в мире, Мюнхен или Вену, но сам разумей – бесконечны странствия народа Божьего!
И Яков оглядывался на свой народ, наворачивавший возле костров кошерную тушенку.
– Ах, как бы все приуныли, если узнали бы правду, – горестно вздохнул он. – Мой Господь, как бы все они приуныли!
Два дня Мури качался по горам и долинам, не выказывая ни малейшего желания удрать. В свою очередь, Яков лишь коту доверял свои думы, зачастую весьма нерадостные.
На исходе третьего вечера иссякли припасы, дети совершенно измучились, всех разозлило, что Яков упрямо тащит свою поклажу, не утруждаясь сообщить, когда и где закончится странствие. Его снобизм, равно как и особенность без устали шагать по горам милю за милей, в конце концов оказались красной тряпкой даже для самых миролюбивых. Семейство Шарума, которое до того вечера покорно следовало за стариком, тоже готово было взбунтоваться. Лишь жизнерадостный Шейлох Шарум, паренек десяти лет, бежал рядом с Яковом, страшно завидуя его трубке. Иногда, подпрыгивая, он доставал любопытным носом до ароматных табачных облачков. Этот Том Сойер буквально прилип к тележке, выслушивая странные рассуждения Якова о том, как полезно сынам Израилевым иметь здоровые крепкие ноги.
Во время очередного привала старик вновь отошел в сторонку и расположился под большим нависающим камнем. Менее всего он был расположен к общению с соотечественниками, но бунт назрел. Мури чувствовал напряжение, вот почему на этот раз предпочел не вылезать из корзины. Двое молодых разозленных парней решились на «первый выстрел». Подойдя к проводнику, они выпалили в упор, перебивая друг друга:
– Эй, Яков! Откуда ты выдумал, что наш квартал непременно сгорит? Откуда такая уверенность? Зачем ты всех нас взбаламутил и погнал сюда? Что ты вбил в свою голову? В Сараево у нас были дома, склады и магазины – теперь-то уж наверняка они разграблены. А может, если бы мы все-таки остались, как Абрахам, то отстояли бы свое добро?
Яков, словно не слыша их беспардонной наглости, набил свою трубку табаком и преспокойно искал уголек в костре.
– И вообще, сам-то ты знаешь, куда идти? – не унимались парламентеры. – Здесь в горах войны нет, но мы все перемерзнем и, чего доброго, вообще останемся без пропитания.
– Жадность вас сгубит вернее голода, – сказал тогда старик. – Я же вижу, локти себе готовы кусать. Ах, Барух, Барух, только подумай умной своей головой: что тебе стоит вновь завести магазинчик?! Пусть доберемся даже до Ледовитого океана – бьюсь об заклад: если там хоть ненадолго задержимся, ты первый же и откроешь лавку. Разве в том дело?
– Совсем ты рехнулся на старости лет, – не унимался вредный Барух. – То-то замечаем – с котом разговариваешь. А знаешь, что о тебе думают люди?
– Да-да, – поддерживал его товарищ. – Знаешь, что о тебе все думают?
– Вот уж меньше всего хочу я об этом знать, сосунки вы этакие! – разозлился Яков. – Марш отсюда оба! У вас, я смотрю, совсем растопились мозги!.. Вода будет завтра! – крикнул он им в спину. – Скажите своим, пусть немного потерпят. В одном и прав этот Абрахам, – нагнулся Яков к корзине. – Стадо есть стадо, поменьше бы рассуждать с ними о том и о сем. Ну, да ничего не поделаешь. Господь простит меня за ложь, ведь правда для этих олухов невыносима.
Затем он все-таки направился к палаткам и сам себя превзошел в красноречии, убеждая евреев не поддаваться унынию. Он так расписывал им будущую безбедную жизнь, так клялся пророками и бородами почтенных предков, вспоминая родословную каждого, стоявшего перед ним, чуть ли не до седьмого колена, так расписывал теплый прием в Мюнхене и в Тель-Авиве (где кому будет угодно остановиться, хотя он сам предпочел бы всех их отправить в Америку), что толпа не на шутку воодушевилась.
– Веди нас, Яков! – раздались возгласы. – Мы слушаем только тебя. Поистине, Веджамин, умнейший из умнейших, оказался прав, когда хотел тебя сделать своим преемником!
Многих охватило радостное нетерпение. Мужчины и женщины всерьез размечтались о будущей кисельной жизни. А Яков, возвратившись под камень к остывшему костерку, долго кашлял, дрожал и не мог прийти в себя.
– Что за дети, – сокрушался он, ворочаясь на одеяле. – Даже седобородый Свейнгер рот открыл, словно ребенок. Всем им нужно чудо: обязательный рай, где кормят манной кашкой, – вот почему побегут за любой приманкой… А ты, смотрю, не таков, – постучал Яков по корзине. – Так ведешь себя, словно вечно собрался со мной путешествовать.
Мури зевнул и ответил – нагло и прямо, – зная, что человек не услышит:
– Нет, старый дурак. Мне нужна моя миска, мой плед, мой сад, которым я буду владеть. Не сомневаюсь, чудо это вполне достижимо.
И кот уставился в темноту, положив на лапы свою драгоценную голову. Яков наконец заснул. Его люди тоже успокоились. Они спали, как им самим казалось, в космической тишине. Но на самом деле здешний воздух был пронизан голосами. Это была обычная неостановимая болтовня духов. Стихиалии вылетели из всех своих убежищ и трещали, как южные торговки, обсуждая беженцев. Мури нисколько не удивился, когда здешние обитатели взялись мыть ему косточки, но их наблюдательность сразу зашла слишком далеко.
– Самовлюбленный упрямец, – пищали духи на все голоса и лады. – Хитрая бестия, знает, что ему надо. И ведь ничто его не остановит, вот пройдоха! Долго еще будет морочить старикашку! Эй! – задирали они кота. – И не стыдно тебе ездить на старом двуногом?
– Заткнитесь! – ответил Мури, угрожающе выставив гуттаперчевую спину. – Какое вам до меня дело? Что вы понимаете в миске и в теплом пледе?
Он махнул лапой, отгоняя мелькающих под носом проницательных наблюдателей, а затем постарался заснуть. Да вот в таком гомоне сделать это было совсем непросто!
Утром евреи опять доверчиво поспешили за стариком. Но воды так и не нашлось. Дети ныли теперь безостановочно – замолкал, наоравшись, один, и тотчас его песню подхватывали сразу несколько голосов. Эти писклявые человеческие детеныши даже коту стали действовать на нервы. Однако по-прежнему Яков дымил и кашлял во главе растянувшейся маленькой колонны. И вид его был такой, словно он собирался всех непременно доставить до райских кущ. Мальчишка, словно завороженный, не отставал от него. Не раз и не два рассерженный отец звал Шейлоха назад, к семье, – тот беспечно не слышал. Ему одному нравилось это нескончаемое путешествие.
Когда солнце вовсе насело на мужские и женские плечи да так поддало жару, что лбы задымились, раздался новый ропот. Барух и ему подобные взялись перекликаться как бы между собой, однако все их прекрасно слышали. Смысл разговоров сводился к одному – Абрахам прав, нечего было увязываться за слепцом.