– Ну вот еще, – сердито сказал он.
Зина затрясла головой, и брызги полетели в разные стороны. Он испуганно оглянулся на люк и грозно сказал:
– Прекратите реветь! Какой срам!
Она подняла голову. Лицо у нее было мокрое и жалкое, глаза припухли еще больше.
– Вам… бы… так, – проговорила она.
Он достал носовой платок и положил ей на мокрую ладонь. Она стала вытирать щеки.
– Опять глаза красные будут, – сказала она почти спокойно. – Опять он за обедом будет спрашивать: «В чем дело, Зинаида? Когда же кончатся ваши эмоции?»
– Кто это вас? – тихо спросил Юра. – Кравец? Так я пойду и сейчас набью ему морду, хотите?
Она сложила платок и попыталась улыбнуться. Затем она спросила:
– Слушайте, вы правда вакуум-сварщик?
– Правда. Только, пожалуйста, не ревите. В первый раз вижу человека, который плачет при виде вакуум-сварщика.
– А правда, что Юрковский привез на обсерваторию своего протеже?
– Какого протеже? – изумился Юра.
– У нас тут говорили, что Юрковский хочет устроить на Дионе какого-то своего любимца-астрофизика…
– Что за чушь? – сказал Юра. – На борту только экипаж, Юрковский и я. Никаких астрофизиков.
– Правда?
– Ну конечно, правда! И вообще – у Юрковского любимцы! Это же надо придумать! Кто это вам сказал? Кравец?
Она опять помотала головой.
– Хорошо. – Юра нашарил ногой табурет и сел. – Вы все-таки рассказывайте. Все рассказывайте. Кто вас обидел?
– Никто, – сказала она тихо. – Я просто плохой работник. Да еще с неуравновешенной психикой. – Она невесело усмехнулась. – Наш директор вообще против женщин на обсерватории. Спасибо, что хоть не сразу на Планету вернул. Со стыда бы сгорела. На Земле пришлось бы менять специальность. А мне этого вовсе не хочется. Здесь у меня хоть и ничего не получается, зато я на обсерватории, у мощного ученого. Я ведь люблю все это. – Она судорожно глотнула. – Ведь я думала, что у меня призвание…
Юра сказал сквозь зубы:
– В первый раз слышу о человеке, чтобы он любил свое дело и чтобы у него ничего не получалось.
Она дернула плечом.
– Ведь вы любите свое дело?
– Да.
– И у вас ничего не получается?
– Я бездарь, – сказала она.
– Как это может быть?
– Не знаю.
Юра прикусил губу и задумался.
– Послушайте, – сказал он. – Послушайте, Зина, ну, а другие как же?
– Кто?
– Другие ребята…
Зина судорожно вздохнула.
– Они здесь стали совсем другие, чем на Земле. Базанов всех ненавидит, а эти два дурачка вообразили невесть что, перессорились и теперь ни со мной, ни друг с другом не разговаривают…
– А Кравец?
– Кравец – холуйчик, – равнодушно сказала она. – Ему на все наплевать. – Она вдруг растерянно посмотрела на него. – Только вы никому не говорите того, что я вам здесь рассказала. Ведь мне совсем житья не будет. Начнутся всякие укоризненные замечания, общие рассуждения о сущности женской натуры…
Юра сузившимися глазами смотрел на нее.
– Как же так? – сказал он. – И никто об этом не знает?
– А кому это интересно? – Она жалко улыбнулась. – Ведь мы – лучшая из дальних обсерваторий…
Люк распахнулся. Давешний беловолосый парень просунулся по пояс в комнату, уставился на Юру, неприятно сморщив нос, затем взглянул на Зину и снова уставился на Юру. Зина встала.
– Познакомьтесь, – сказала она дрожащим голосом. – Это Свирский, Виталий Свирский, астрофизик. А это Юрий Бородин…
– Сдаешь дела? – неприятным голосом осведомился Свирский. – Ну, не буду мешать.
Он стал закрывать люк, но Юра поднял руку.
– Одну минуту, – сказал он.
– Хоть пять, – любезно осклабился Свирский. – Но в другой раз. А сейчас мне не хочется нарушать ваш тет-а-тет, коллега.
Зина негромко охнула и прикрыла лицо рукой.
– Я тебе не коллега, дурак, – тихо сказал Юра и пошел на Свирского. Свирский бешеными глазами глядел на него. – И я буду говорить с тобой сейчас, понял? А сначала ты извинишься перед девушкой, скотина этакая.
Юра был в пяти шагах от люка, когда Свирский, зверски выпятив челюсть, полез в комнату ему навстречу.
Быков расхаживал по кают-компании, заложив руки за спину и опустив голову. Жилин стоял, прислонившись к двери в рубку. Юрковский, сцепив пальцы, сидел за столом. Все трое слушали Михаила Антоновича. Михаил Антонович говорил страстно и взволнованно, прижимая к левой стороне груди коротенькую руку.
– …И поверь мне, Володенька, никогда в жизни я не выслушивал столько гадостей о людях. Все гадкие, дурные, один Базанов хороший. Шершень, видите ли, тиран и диктатор, всех измотал, нагло диктует свою волю, а кто ему не подчиняется, тому творческой работы не видать на обсерватории, как своих ушей. Все его боятся. Был один смелый человек на Дионе, Мюллер, и того Шершень, видите ли, выжил. Нет-нет, Базанов не отрицает научных заслуг Шершня, он, видите ли, даже восхищается ими, и в том, что обсерватория пользуется такой славой, заслуга именно Шершня, но зато, видите ли, внутри там царит упадок нравов. У Шершня есть специальный осведомитель и провокатор, некий бездарь Кравец. Этот Кравец, видите ли, везде подслушивает, а потом наушничает, а потом по указанию директора распространяет слухи и всех между собой ссорит. Так сказать, разделяй и властвуй. Кстати, пока мы беседовали, этот несчастный Кравец зашел в библиотеку за какой-то книжкой. Как на него Базанов накричал! «Пошел вон!» – кричит. Бедный Кравец, такой милый, симпатичный юноша, даже представиться не успел толком. Весь покраснел и ушел, даже книжки не взял. Я, конечно, не мог сдержаться и здорово отчитал Базанова. Я ему прямо сказал: «Что же вы, Петя? Разве можно?»