Самое забавное, что Юра все это, конечно, не может не видеть, но попробуй вот оторвать его сейчас от экрана и засадить, скажем, за того же принца Гэндзи!.. Издавна так повелось и навсегда, наверное, останется, что каждый нормальный юноша до определенного возраста будет предпочитать драму погони, поиска, беззаветного самоистребления драме человеческой души, тончайшим переживаниям, сложнее, увлекательнее и трагичнее которых нет ничего в мире… О, конечно, он подтвердит, что Лев Толстой велик как памятник человеческой душе, что Голсуорси монументален и замечателен как социолог, а Дмитрий Строгов не знает себе равных в исследовании внутреннего мира нового человека. Но все это будут слова, пришедшие извне. Настанет, конечно, время, когда он будет потрясен, увидев князя Андрея живого среди живых, когда он задохнется от ужаса и жалости, поняв до конца Сомса, когда он ощутит великую гордость, разглядев ослепительное солнце, что горит в невообразимо сложной душе строговского Токмакова… Но это случится позже, после того как он накопит опыт собственных душевных движений.
Другое дело – Михаил Антонович. Вот он поднял голову и уставился маленькими глазками в темноту комнаты, и сейчас перед ним, конечно, далекий красавец в странной одежде и странной прическе, с ненужным мечом за поясом, тонкий и насмешливый грешник, японский донжуан – именно такой, каким он выскочил в свое время из-под пера гениальной японки в пышном и грязном хэйанском дворце и отправился невидимкой гулять по свету, пока не нашлись и для него такие же гениальные переводчики. И Михаил Антонович видит его сейчас так словно нет между ними десяти веков и полутора миллиардов километров, и видит его только он, а Юре пока это не дано, и будет дано только лет через пять, когда войдут в Юрину жизнь и Токмаков, и Форсайты, и Катя с Дашей, и многие, многие другие…
Последний первооткрыватель умер под водруженным флагом, и экран погас. Юра стащил с затылка фонодемонстратор и задумчиво произнес:
– Да, отлично сделан фильм.
– Прелесть, – серьезно откликнулся Жилин.
– Какие люди, а? – Юра дернул себя за хохол на макушке. – Как стальной клинок… Герои последнего шага. Только Прасковина какая-то неестественная.
– Н-да, пожалуй…
– Но зато Сандерс! До чего же он похож на Владим Сергеича!
– Мне они все напоминают Владим Сергеича, – сказал Жилин.
– Ну что вы! – Юра оглянулся, увидел Михаила Антоновича и перешел на шепот: – Конечно, все они настоящие, чистые, но…
– Пойдем-ка лучше ко мне, – предложил Жилин.
Они вышли из кают-компании и направились к Жилину. Юра говорил:
– Все они хороши, я не спорю, но Владимир Сергеевич – это, конечно, совсем другое, он мощнее их как-то, значительнее…
Они вошли в комнату. Жилин сел и стал смотреть на Юру. Юра говорил:
– А какое болото! Как это все изумительно сделано – коричневая жижа с громадными белыми цветами, и блестящая скользкая шкура чья-то в тине… и крики джунглей… – Он замолчал. – Ваня, – сказал он осторожно, – а вам, я вижу, картина не очень?..
– Ну что ты! – сказал Жилин. – Просто я уже видел ее, да и староват я для всех этих болот, Юрик. Я по ним хаживал и знаю, что там на самом деле…
Юра пожал плечами. Он был недоволен.
– Право же, дружище, не в болотах суть. – Жилин откинулся на спинку кресла и принял любимую позу: закинул голову, сцепил пальцы на затылке и растопырил локти. – И не подумай, пожалуйста, что я намекаю на разницу в наших годах. Нет. Это ведь неправда, что бывают дети и бывают взрослые. Все на самом деле сложнее. Бывают взрослые и бывают взрослые. Вот, например, ты, я и Михаил Антонович. Стал бы ты сейчас в трезвом уме и здравой памяти читать «Повесть о Гэндзи»? Вижу ответ твой на лице твоем. А Михаил Антонович перечитывает сейчас «Гэндзи» чуть ли не пятый раз, а я впервые почувствовал прелесть его только в этом году… – Жилин помолчал и пояснил: – Прелесть этой книги, конечно. Прелесть Михаила Антоновича я почувствовал гораздо раньше.