— Здорово, сельчане, — поприветствовал он собравшихся и широко улыбнулся.
— И тебе не хворать, служивый, — подслеповато прищурился Кузьма, уставившись на вошедшего.
Говоря по правде, посмотреть было на что. Солдат был высок и крепок, мундир на нем новехонький, сапоги блестели так, что хоть смотрись в них как в зеркало, а главное — вся грудь была в крестах да медалях! Первым его признала Машка и, поняв, кто перед ней, завыла белугой и бросилась вон из горницы, размазывая по лицу слезы. Гаврила продолжал стоять, глупо улыбаясь, будто пришибленный, а отец Питирим, отставив в сторону щербленый стакан, ожег вошедшего недобрым взглядом.
— Гляди-ка, Митька-дурачок вернулся, — пьяно воскликнул кто-то из присутствующих, и в избе наступила тишина.
— Значит, признали, — ничуть не смутился приемом Дмитрий. — А что, георгиевскому кавалеру и чарки с дороги не нальют?
Оказать уважение служивому, да еще такому геройскому — дело святое. Так что в стакан быстро налили хлебного вина и замялись лишь с тем, кто его будет подносить. Вообще, по обычаю это следовало делать хозяйке дома, но Лукерья замешкалась, Машка куда-то сбежала, так что выпивку схватила разбитная молодуха Дарья и с поклоном подала солдату.
— Примите, Дмитрий Николаевич, не побрезгуйте, — певуче пропела она и, потупив взгляд, застенчиво улыбнулась.
Будищев, не чинясь, взялся за чарку и одним глотком опорожнил ее. Затем решительно взял со стола корочку хлеба и закусил.
— Ну что, мужики, — выдохнул он, дожевав. — Поздравляю, у вас в деревне новая жизнь началась!