— Не знаю, синагога, наверное…
— Правильно, а вон там?
— Церковь. Только какая-то…
— …католическая это церковь, — закончил за него священник, — иначе — костел.
— Ну да, наверное, а что?
— А то, что я не иудей и не католик. Я, Митя, — православный! Я ведь могу и в морду дать!
От удивления у Будищева пропал дар речи, а отец Григорий, как ни в чем не бывало, продолжал:
— Ты ежели сам афей[16], то что поделаешь. Но не смей отвращать от церкви Христовой малых сих, иначе лучше бы тебе на шею жернов мельничный, да и в воду! И это я тебе, нечестивцу, не Святое Писание растолковываю, а объясняю, чем все закончиться может! Внял ли?
— Понял…
— Так вот, Митя. Впереди война, и кто его знает, как оно повернется. Бывает, что и грешники добро творят, а случается, что и праведники обмишулятся. Я за тобой давно слежу. Странный ты, но к воинскому делу способный, а потому офицерам я о твоих художествах рассказывать не буду, если ты, конечно, не прекратишь непотребства сии.
— Не буду больше, батюшка!
— Ну и ладно. Ой, а ведь мы, пожалуй, что и приехали. Спасибо вам, чада, что пособили отцу своему духовному.
С этими словами отец Григорий благословил слезшего с козел Шматова и, укоризненно глянув на все еще озадаченного Будищева, пошел к собору.
— Граф, а Граф, — спросил Федор, когда они возвращались назад, — а чего это батюшка тебя благословлять не стал?
— Грешен я, — трагическим голосом отвечал ему Дмитрий.
— Все грешны, окромя Господа, а все же?
— Отстань, Федя, давай лучше водки, что ли, купим?
— Давай, только у меня денег нет.
— С деньгами и дурак сумеет, ты так попробуй.
— Как это?
— А вот смотри, — усмехнулся его приятель и повернул к ближайшему питейному заведению.
Неказистый снаружи кабак изнутри тоже не блистал убранством. Располагался он в полуподвале, через небольшие оконца под потолком в помещение попадало мало света, и потому оно всегда находилось в полумраке. Одну из стен целиком занимала большая стойка, за которой стоял кабатчик, а за столиками сидели несколько посетителей и о чем-то тихо переговаривались. Появившиеся на пороге солдаты привлекли всеобщее внимание, тем более что один из них, входя, хотел по привычке перекреститься, снял было кепи, но, не заметив икон, смутился и нахлобучил головной убор обратно. Второй же лишь криво усмехнулся и, обведя глазами присутствующих, поздоровался:
— Шалом, евреи!
— Шалом, — ответил странному солдату кабатчик и добавил несколько слов на идиш.
Но ничего не понявший Будищев, даже не подумав ему отвечать, уселся за крайний стол и прислонил к нему винтовку. Шматов, помявшись, последовал примеру товарища и все же стянул с головы свое кепи, положив его на стол.
— Господа солдаты хотят что-то заказать? — перешел на русский язык кабатчик.
— Нет.
— Тогда зачем вы пришли?
— Все дело в моем покойном друге, — со вздохом отвечал ему Дмитрий, — он был родом из Бердичева и перед смертью просил навестить его мать.
— И вы таки хотели найти ее у меня в трактире?
— Нет, конечно, но мой друг не успел сказать мне своего адреса. Он попросил только, чтобы я навестил старушку, но не сказал, где она живет. Я подумал, что в вашем заведении бывают разные люди и, может, они подскажут, где ее искать?
— А как звали вашего друга?
— Марк Бернес.
— Никогда не слышал этого имени.
— Очень жаль. Наверное, я просто ошибся… у вас слишком маленькая забегаловка и вряд ли тут бывает много народа. К тому же Марк был приличным молодым человеком и, скорее всего, ходил по другим местам. Мы, пожалуй, пойдем…
— Что вы такое говорите! У меня, конечно, не ресторация, но тут тоже бывают весьма почтенные господа. И я никогда…
— Подожди, Соломон, — прервал трактирщика один из посетителей, — может быть, речь о сыне старой тети Сары?
— Так ее фамилия совсем не Бернес.
— Я тебя умоляю, это фамилию Рубинштейн никто не перепутает, а принять Бернштейна за Бернеса могут запросто, особенно го… прошу прощения, господа, я не хотел сказать ничего обидного.
— Подожди, Израиль, но ведь Марка Бернштейна забрали еще в те времена, когда были рекрутские наборы, он должен быть постарше…
— А разве молодой человек хоть слово сказал тебе про возраст своего приятеля? Кстати, господин солдат, а в каких ваш друг был годах?
— Сказать по правде, я не знаю его точного возраста. Но чисто внешне он был лет на пять меня старше, хотя, может быть, это у него от тяжелой жизни?
— Да уж, жизнь еврея трудно назвать легкой!