— Права, права! — орал он. — Куда на край пошла?.. Права!
Машина выходила на мост немного боком, и мы поняли, что никакая сила не в состоянии изменить направления ее движения. «Вот сейчас выйдет на бревна наката, остановится, и мы всем миром уж как-нибудь развернем ее…» — подумал я.
Но тут произошло неожиданное. Данилов, испугавшись за товарища, не понимая, что машина стала неуправляемой, кинулся ей навстречу, отчаянно крича: — Куда? Куда? Свалишь машина! Стой! Стой!..
Я понял Данилова: он был уверен, что Федор и на этот раз показывает свой характер, «лихачит» на мосту.
Машина продолжала сползать к мосту, забирая скорость, и тогда Данилов, подняв руки, ринулся к передним ее колесам, скатившимся на бревна наката, стремясь отчаянным своим поступком заставить Федора остановиться. Еще мгновение, и Данилов был бы подмят скатами. Федор сильным движением выкрутил руль, и машина, наконец, подчиняясь его воле, миновала Данилова, ринулась к краю наката, на какое-то мгновение задержалась на обрезе бревен и рухнула вниз. Федор уберег Данилова, но времени на то, чтобы выпрыгнуть из кабины, ему уже не осталось.
Глухой удар, потрясший весь мост до основания, скрип перекрученного металла, грохот взрыва — все смешалось и на какое-то время потопило в хаосе звуков шум моторов и крики людей. Затем наступила тишина, сквозь которую прорывалось легкое потрескивание горевшего под мостом бензина. Ядовито-черный дым и смрад от вспыхнувшего тряпья окутал нас. Мы полезли под мост. Машина лежала кверху колесами, показывая небу свое брюхо с рычагами рулевых тяг и карданным валом. Переднее колесо, совсем не пострадавшее, медленно вращалось. Кабина и капот мотора были смяты, почерневший, облитый бензином снег горел. Филимонов первым достиг машины и стал выламывать искореженную, заклинившуюся дверцу кабины.
Федора с трудом вытащили. Все лицо его было залито ярко-алой на утреннем солнце кровью. Он медленно-медленно двигал распухшими синими губами, точно что-то беззвучно шептал. Умер он через несколько минут у нас на руках. Кто-то прикрыл телогрейкой лицо умершего с бурыми пятнами присохшей крови. Данилов сел на снег возле тела, и напрасно мы пытались увести его в сторону.
Полдня мы вытаскивали из-под обломков ящики с консервами и мешки с мукой и догружали машины. Сдерживая на тросах кузова, переправили машины по мосту, завернули труп Федора в брезент, привязали его поверх груза на нашей машине и помчались по льду Перы. Сидели в кабине и молчали, каждый про себя тая свои мысли.
Уже когда отъехали от моста километров пятьдесят, Филимонов заговорил:
— Смелый был парень… Поди ж ты, товарища спас, а сам погиб. Живем рядом с человеком и не знаем души его, пока не откроется она в беде. Да поздно бывает…
Что-то в его мыслях перекликалось с моими, было и страшно, и горько, и обидно.
— А как увидеть душу? — спросил я.
— А так… — сказал Филимонов с такою решительностью, с какою он обычно говорил только, когда был занят выполнением какого-нибудь своего сложного снабженческого дела. — Человеколюбивее нам быть, вот что я тебе хочу сказать… Кабы знать, я бы сам на мост вышел…
Водитель неожиданно тормознул, должно быть, от переживаний, и машина наша, с ходу завертелась волчком на гладкой, как зеркало, наледи. Мы с Филимоновым расперлись руками в кабине на случай, если опрокинет. Не опрокинуло. Совершив несколько вальсообразных движений, машина замерла. Водитель откинул голову на спинку сиденья и закрыл глаза.
— Ты что, сдурел? — спросил Филимонов. — Бога благодари… Опять судорога? Ну-ка вылазь, промнись!
Водитель покорно и беззвучно сполз из кабины на лед. Мы тоже спустились на ледяное зеркало. Отражение машины в нем было похоже на цветную рекламную картину.
— Пронесло, — сказал Филимонов. — Считай второй раз родились.
— Так вы же все торопите, скорей, скорей… — загнусавил водитель. — Говорите человеколюбие, а сами…
— Я бы тебе с удовольствием морду набил, — деловым тоном сказал Филимонов. — Жмешь шестьдесят миль в час, девяносто километров, и на гладком льду тормозишь. Кто так делает? Хватит проминаться, ну-ка, давай, залазь обратно, времени терять нельзя.
В кабине, продолжая свою мысль, обращаясь к водителю, Филимонов заметил:
— Человеколюбие совсем не в том, чтобы труса жалеть…
Водитель искоса взглянул на него и ничего не сказал.