Мне хотелось спросить Филимонова, что значит, по его мнению, человеколюбие, но я не стал перебивать своих мыслей. А вспомнился мне почему-то Кирющенко. Что он сейчас сказал бы? «A-а, журналист, — начал бы он с обычным своим напором. — Может, чего-то мы не сумели, недоделали… Но умер он человеком…»
— А в чем же все-таки? — с запозданием спросил я.
— Что ты? — сказал он, с трудом поворачиваясь ко мне в тесной кабине. Его мысли были, конечно, заняты делом: как найти на Индигирке нужный ручей, построить там склады, поставить палатки, и мало ли чем еще.
— В чем, по-твоему, человеколюбие? — объяснил я свой вопрос.
Глаза Филимонова спрятались в щелочки, он едко рассмеялся, сказал:
— Спроси что-нибудь полегче…
А Кирющенко все не уходил из моих мыслей. «Да, журналист, — продолжал бы Кирющенко, — бывали у нас ошибки, спору нет, были, но в главном мы все-таки оставались правы, время попусту не теряли. Вот чего не забывай!..»
К вечеру наши машины вкатили в поселок геологов Усть-Нера. Передали труп в морг больницы, составили акт о гибели Федора. Переспали несколько часов и в темноте раннего утра отправились дальше, на этот раз по льду Индигирки, потом по льду ее притока Ольчана. Вдали, ниже по Индигирке, долго еще был виден заснеженный хребет. Там, за горами, стоял затон Дружина, где начиналась моя настоящая жизнь…
В долину ручья мы добрались с трудом. Машины то упирались амортизаторами одна в другую и нахально пропихивали переднюю сквозь трехметровой мощности снежный надув, то подтягивали сами себя лебедками на тросах, учаленных нами за стволы матерых лиственниц, то приходилось строить времянки-мосты через ямы под тонким льдом, обезвоженные зимой, пилить и рубить загородившие проезд деревья и бурелом…
Поздно ночью машины приползли к заброшенной таежной избушке геологов. Здесь поперек долины, как мы знали, и были пробиты разведочные шурфы, со дна которых геологи вытаскивали в бадейках синюжную глину — «пески», как ее называли, — содержавшую россыпное золото. Мешки с мукой, ящики, какие-то тюки мы сгружали при свете ущербной луны, то и дело выползавшей из черно-лиловых от радужного круга, мятущихся туч. Пришли в избушку, уставшие до последней степени, перемазанные мукой, потные, с каким-то колючим мусором за шиворотом. Растопив печку, попадали на пол и заснули. Я спал без сновидений, как в черную яму провалился.
На другой день встали молчаливые, медленные в движениях, мыс ли о несчастье не покидали нас. Принялись строить склад. Я ошку ривал топором спиленные лиственницы и думал о Федоре. Вечером присел рядом с Даниловым на пол у печки, попытался завести разговор о будущем горном предприятии и о том, как важно было пробиться сюда. Хотел расшевелить и его и самого себя, говорить о чем угодно и не молчать, не таить в душе тяжесть. Но как я ни старался увести мысли Данилова в сторону от несчастья, он не захотел поддерживать моей хитрости. Был сумрачен и неразговорчив, и я тоже замолчал. Поздним вечером Николай вымолвил, что ему не дает покоя судьба Натальи. Я сказал, что Рябов, умевший жить для других поможет ей перенести горе. Данилов молча кивнул. Мысль о Рябове немного успокоила нас обоих. Лишь утром на постройке склада Данилов как будто «отошел». Да и все повеселели. Дружная работа — лучший лекарь от горя людского.
А у меня на душе становилось все тягостней. Узнай я Федора получше там, в Дружине, больше бы судил самого себя. Запоздалое признание: жизнь не повернешь вспять…