Глаза Гриня разгорелись синим огнем, и весь он стал деятельным, просветленным, привычным для меня Гринем.
— А она? — спросил я, догадываясь, о ком говорит Гринь.
— Она, извиняюсь, одно уважение ко мне имеет, а то насмешничать/ начнет, как малое дите… — Возвращаясь к делу, которым мы были заняты, он, как всегда обстоятельно, с доброжелательностью заговорил: — А насчет лямочек не сомневайтесь, в лучшем виде будут лямочки. Собачки побегут — ветер не угонится. Ну, конечно, у каждой псины свой характер, я уже вам докладал…
Лямки мы починили часам к двенадцати ночи. Выезжать можно было хоть завтра, осталось только договориться с Кирющенко, чтобы Гриня отпустили вместе со мной. Ни у меня, ни у Гриня не было сомнений насчет того, что мы покатим вдвоем, я собаками управлять не мог.
Утром пошел кормить свой «транспорт». Фанерная дверца палатки была распахнута, палатка пуста. И гнев и горечь обиды овладели мной, я понял, кто это сделал. Вести себя с такой наглостью! Позвал Гриня. Он принялся ползать по снегу, изучая следы злоумышлен
— Не иначе Петр Коноваленко, его валенки, — сказал Гринь, вставая. — Что ты будешь делать! Придется, извиняюсь, за горло его брать… В поселке собак нет ни одной, куда-то спрятали.
Я тут же отправился на другую сторону протоки, в юрту Коноваленко. Набухшая синевой тропка меж порозовевших от зари сугробов вела в глубь тайги. Маленькая плоскокрышая юрта, обсыпанная снегом, стояла в окружении невысоких, словно обглоданных, зимой лишенных хвои, лиственничек и тальниковых кустов. Глянул вокруг — никого. Дома поселка, суда в протоке, дымы от костров, разведенных плотниками, — все это исчезло, заслоненное тайгой. Крохотная юрта и пронизанная холодными тенями, в отдалении подожженная зарей, тайга. «Вот как он тут живет, — подумалось мне, — точно один на всем свете…»
Я решительно рванул на себя дверцу и, нагнувшись, нырнул в юрту. Небольшие окошечки, прорезанные в сенях, давали достаточно света, и я сразу увидел сидевших на приступках у стен троих людей в телогрейках и шапках и разложенные подле них какие-то тючки и свертки. На деревянном топчане не было постели, наспех сколоченный стол был свободен от посуды, комнатка выглядела оголенной, неприютной, совсем нежилой. Я остановился у двери и оглядел сидевших вдоль стен Данилова, Федора и Коноваленко. Они смотрели на меня настороженно и сумрачно.
— Здравствуйте, — сказал я.
Ни один из них не ответил, не шевельнулся. Я чувствовал на себе их тяжелые враждебные взгляды, и мне становилось страшновато в этой одинокой, далекой от поселка юрте.
— Куда собак подевали? — спросил я и не узнал своего хрипловатого голоса.
Они молчали. Я шагнул на середину комнаты, уперся взглядом
в слезящиеся глаза Коноваленко. Тот тяжко вздохнул, полез в карман, вытащил кожаный кисет. '
— Слушайте! — воскликнул я, и робость вдруг покинула меня. — Не дам ни одному из вас уехать отсюда, если вы не выпустите собак. Ни, один не уедет! Попомните мое слово.
Пока я произносил эту горячую речь, Коноваленко спокойно увертывал козью ножку. Федор, поигрывая желваками, встал, прдшел к двери позади меня и прислонился острым плечом к притолоке, сунул кулаки под мышки. Я невольно оглянулся на него, отошел, спиной к стене.
Коноваленко задымил самокруткой, искоса поглядывая в мою сторону. Федор сдвинул шапку на самые брови, как-то странно завел зрачки кверху, как будто смотрел на меня одними белками. Я чувствовал, как в нем закипает злоба. В исступлении он ударил головой в притолоку, нарочно растравляя себя, доводя до состояния слепой ярости. Лицо его исказилось от боли.
Я прислонился плечом к покатой стенке комнаты, окинул взглядом тючки и свертки у стен, хмыкнул.
— Чего ты? — не выдержал Федор.
Я молчал. Он многозначительно сунул руку в карман, поворошил там.
— У-ух… — пробормотал он.
Коноваленко неторопливо поднялся. Кивая на дверь, обращаясь ко мне, сказал:
— Выйдем, поговорим…
Он потеснил Федора, приоткрыл дверь, впуская в комнатку клубы холодного воздуха, и оглянулся на меня. Я вышел вслед за ним. Мы зашагали по тропке в глубь тайги. Дорожка тут была узенькая, едва промятая. Коноваленко шел впереди, сутулился, попыхивая самокруткой. Остановился под разлапистыми лиственницами и повернулся ко мне.
— Ну, чего ты пришел? — сказал он. — Думал, с тобой тут шутки будут шутить? Федор сейчас все может сотворить. Чего ты навязался на мою шею. Интеллигенция, черт ее дери!
— А ты, хорош тоже! — воскликнул я. — Бандит! Собак своровал.
Я готов был драться с Коноваленко.