— Собаки не твои, — посверкивая влажными глазами, буркнул Коноваленко. — Ничейные собаки!
— Гринь их переловил… — начал я и поперхнулся от охватившего меня гнева.
Ну и что? Подумаешь, Гринь переловил! А я их забрал, ничейные они. Тебе для забавы, а мне для дела!
Хороша забава! Может, геологи на Аркале в лежку все, вон как в Абые… Забава! Ты мне собак выпустишь, а не то башку сверну…
— Я те сверну! — рявкнул Коноваленко.
Хлопнула, как сухо прозвучавший выстрел, дверца юрты. По тропке к нам бежал невысокий крепкий Данилов без шапки, в растерзанной телогрейке с болтавшимся, наполовину оторванным воротом и оголившимися желтоватыми клочьями ваты.
— Стой!.. — задыхаясь, крикнул он. — Стой, Петро!..
Он подбежал к нам, с ходу толкнул Коноваленко в грудь, тот повалился спиной в сугроб и неуклюже завозился в снегу.
Ноздри Данилова раздувались, щеки ввалились, жесткие волосы торчали, как иголки у ежа.
— Уходи юрта, слышь? — заорал он. — И ты уходи поселок. — Он повернулся ко мне. — Слышь, уходи… — И опять крикнул поднимавшемуся Коноваленко: — Не трожь человек!
— Да ты что, оглашенный!.. — проговорил Коноваленко. — Чего с тобой?
Данилов, покачиваясь от изнеможения, — видимо, только что выдержал борьбу с Федором, — оглядел Коноваленко, потом, точно впервые видя, меня.
— Ничего со мной… — крикнул он. — Иди-ка, Петро, в юрта.
— Да ты что, Коль? — с укором в голосе произнес Коноваленко. — Что ты подумал? Ну что ты?.. Застегнись, шапку поди надень. Глянь-ка, что у тебя с воротом. Что вы там с Федором не поделили?
Данилов оглядел себя, застегнулся, подобрал болтавшийся ворот, сунул его на грудь, под телогрейку.
— Вязал я его… Не хотел я, чтобы Федя тебе помогал… — Данилов кивнул на меня.
— Да ты что, что ты говоришь-то! — поводя своими крупными, чуть навыкате глазами, сказал Коноваленко. — Перестань, Коль. Совесть во мне еще есть, понял. Иди, иди, — Коноваленко хлопнул его по плечу, легонько подтолкнул к юрте.
Данилов посмотрел ему в лицо, глубоко вобрал в легкие воздух.
— Ладна… — с облегчением сказал он.
— Иди, Коль. Мне надо с ним поговорить, — Коноваленко повел головой в мою сторону. — Иди, не бойсь. — И когда Данилов, оглядываясь на нас, пошагал к юрте, сказал ему вслед: — Федора повремени развязывать, постереги. Я возвернусь сейчас.
XVII
Мы снова остались вдвоем с Коноваленко в посветлевшей, подневному ожившей, мерзлой тайге. Коноваленко стоял передо мной, опустив глаза, и валенком разминал сахарные, словно изнутри жемчужно светившиеся комья снега.
— Да-а… — произнес он, поднимая глаза, — некстати заявился ты, душу мне растревожил…
Этот переход у Коноваленко от раздражения, гнева, злобы к беспомощности и горечи был так неожидан, что стало не по себе и уже не хотелось ни драки с ним, ни ругани, ни упреков.
Коноваленко посмотрел в тайгу, далеко, туда, где в переплетении коричневых ветвей лиственниц и кустов плавилось неяркое, едва показавшееся над горизонтом солнце. Долго мы ждали его после полярной ночи, и вот оно вышло наружу, катится в гуще тайги у самого горизонта, и почему-то нет никакой радости в душе.
— Солнце встало… — проговорил Коноваленко.
— Да, солнце… — машинально ответил я.
И мы опять замолчали. И все смотрели в тайгу, и как будто не видели солнца.
— Ну вот, — сказал Коноваленко, — ночь полярная, выходит, кончилась.
— Да, все как-то по-другому стало…
— По-другому… — негромко подтвердил Коноваленко.
Постояли мы еще. Коноваленко сказал:
— Собак я тебе в тую палатку к вечеру приведу, за ними еще сходить надо, можешь быть спокойным. Ты бы сразу пришел, сказал бы, что тебе к геологам ехать. Кирющенко небось посылает?
— Кирющенко, — почему-то вздохнув, сказал я.
— Вот тут у меня все… — покряхтел Коноваленко, потерев кулаком ватник на груди. — С вами бы…^— И словно опомнившись, сказал: — Нельзя! И вас замучаю, и сам с вами пропаду… Уезжать надо.
— Зачем же уезжать, Петро? — робко спросил я. — Ведь все хорошо… кончилось.
— Н-да-а… — протянул он со злой иронией, — «хорошо»! Сгребли, с милиционером напоказ всем поводили, а потом извинились… Очень хорошо!.. Да и не в том совсем дело, — другим тоном воскликнул он. — Совесть, видишь, меня смаяла. Что у меня в душе, ты знаешь?
— А что? — с наивностью спросил я, самому даже неловко стало.
Коноваленко усмехнулся.
— Да куда тебе понять… Был ты в армии? — неожиданно спросил он.
— Был, — сказал я. — До института еще призвали, а потом, после, как демобилизовался, учиться начал… Знаешь, как зверь в книги вцепился, то ли поумнел, то ли повзрослел.