Гринь заметил:
— Извиняюсь, не расстраивайтесь, доберутся они. Привыкли мотаться по тайге. Ну, а что мы еще можем сделать? Бывает, конечно, по-разному, спирту хлебнут, свалятся в сугроб и заснут, никто уже не добудится.
— Он в военкомат решил, в армию. Кончает он с тайгой. Хоть до Абыя их довезти, что ли?
— Не примет Коноваленко от вас, извиняюсь, милости, — возразил Гринь. — Да и какая от того помощь? Сорок километров, а там до Якутска еще остается девятьсот шестьдесят. Только для себя успокоение. Зачем, извиняюсь, позориться перед ним? Страсть он? того не любит! Грубостью вам ответит, обидит — того и добьетесь. Он завсегда понимает, где дело, а где, извиняюсь, одна ерунда…
Я ушел от Гриня в смятении. Победа ли — обречь людей на страдания и уповать лишь на то, что они привыкли к ним? Может быть, просто по-хорошему поговорить с теми — и все сложности исчезнут? Просто поговорить… Больше мне не с кем советоваться, и не у кого искать утешения. Я должен пойти сам к тем троим и уговорить их подождать моего возвращения от геологов. Передам им упряжку и нарты и помогу достать корма для собак. Нельзя предавать людей страданиям и лишениям на тысечекилометровом пути к Якутску. Подождать — вот все, что от них требуется! И конец мучениям — их и моим. Завтра еще раз схожу в юрту за протокой и поговорю.
Решив так, я сразу успокоился.
Вечером в фанерную дверцу моей палаточной комнатки бесцеремонно постучали. Вошел Данилов, стянул шапку с жестких волос.
— Собака на конбаза привел, — сказал он, останавливаясь у порога, — всех четырнадцать… Петро наказал зайти к тебе. Смотри, чтобы кто опять не выпустил. Федор злой, может дверь открыть, замок сбить. Кормить нада собак перед дорога, иначе не потянут, исхудали совсем…
— Хорошо, спасибо, что предупредил, — сказал я. — Присаживайся, чаю выпьем.
— Чай пить не буду, — Данилов решительно мотнул головой и неожиданно предложил — Хочешь, каюром с тобой поеду? Петро сказал, что ты согласишься меня взять. Вернемся в затон, опять буду работать плотником, из затона не убегу. Так Петро велел сказать.
Предложение Данилова было таким неожиданным, что я не сразу нашелся, что ответить.
— Гринь собирался ехать… — начал было я и осекся, поняв, что не то говорю. Коноваленко зря не посоветует.
— Гринь сказал, чтобы ты меня взял каюром, я с ним сейчас говорил, — сказал Данилов, глядя на меня спокойно и доверчиво.
— Хорошо, — решительно сказал я, — едем. Поговорю с Кирющенко, чтобы тебя отпустили, Гринь в затоне нужнее. Помоги мне собак на ночь сюда перевести, вернее будет, как бы опять не своровали. Завтра с утра тронемся.
— С псами спать будешь? — недоверчиво спросил Данилов.
— Что сделаешь!.. — развел я руками.
XVIII
Через час «операция» была закончена. В тепле собак разморило, они попадали на фанерный пол, высунули языки, часто-часто задышали. Пол моей комнатки покрыл роскошный, разномастный ковер. Я сунул в печку кругляки и довольный своей предусмотрительностью улегся спать.
Проснулся я посреди ночи от ужасающей духоты и вони. Вскочил и, спасая свою жизнь, кинулся по собачьим телам к дверце в коридор. Вой, визг, стоны, рычание наполнили палатку. В комнатке началась всеобщая свалка, псы со сна вообразили, что кто-то нападает на них, и теперь беспощадно грызлись друг с другом. В коридор выскакивали жильцы соседних комнаток в кальсонах и трусах, чиркали спичками и кидались ко мне. Кто-то спрашивал, что случилось, кто-то тащил двустволку, ведро с водой, полено.
— Не надо, — сказал я, перекрикивая вопли и рыдания псов. — Просто сейчас зажгу спичку, и тогда они опомнятся.
— Как же ты войдешь к ним? — воскликнул Пасечник. — Они тебя растерзают. Ну-ка, дай сюда, — он взял у кого-то двустволку и нацелился в звездную дыру в матерчатом потолке. Выстрел грянул у меня над ухом. В палатке разом наступила давящая тишина: молчали перепуганные псы, молчали оглушенные люди.
— Давай, входи, — сказал мне Пасечник, протягивая ружье его владельцу. — Да скорей же, пока они не опомнились… На тебе зажигалку… Ты что, сам испугался, что ли? Лица на тебе нет.
Он рванул дверцу в мою комнатку и чиркнул колесико зажигалки. Робкий огонек осветил комнату и сгрудившихся у матерчатой стенки псов. Клыки их были беззвучно ощерены, глаза горели зеленым фосфоресцирующим пламенем.
— Вы что, очумели? — спросил Пасечник таким тоном, словно усовещивал людей. — Что вы творите, обормоты проклятые? Ночь на дворе, люди спят, а вы тут развоевались. Скоты!