И все, что было передо мной — тальниковые кусты, слепящие сугробы, лиловая тайга на том берегу озера, синие заструги под лыжами, наши нарты, пушистые собаки, золотистый силуэт человека в кухлянке на нартах — все это стало каким-то необходимым, неизбежным, зовущим туда, к тем горам. То, что было рядом со мной, менялось: уходили назад кусты, приближался берег озера и полоска тайги набухала чернильной густотой. А далекие горы все оставались такими же — неподвижными и призрачными, похожими на робкую и протяжную мелодию скрипичной струны. Пока еще нерешительно тянется задумчивая мелодия. Она как будто успокаивает, и как будто тревожит, и зовет куда-то. И ты весь отдаешься ожиданию того момента, когда могучесть оркестра обрушится на тебя многоголосой лавиной… Как начало Девятой симфонии Бетховена. Откуда у гор такая власть над людьми?
Посреди озера упряжка внезапно остановилась. Данилов воткнул остол, короткую толстую палку, в снег между полозьев нарт, налег на нее плечом, и собаки, не в силах преодолеть торможение, встали. В снегу позади нарт осталась глубокая, до краев наполнившаяся тенью, борозда, будто канава, залитая синей водой. Я по инерции подкатил к нартам. Данилов поднялся, встал на затвердевший от ветров озерный снег, разминая ноги, как-то странно посмотрел на меня.
— Пройдем туда, — сказал он, кивая вперед, и, не оборачиваясь, зашагал по твердому снегу к горам.
Я скинул лыжи и пошел за ним. Мы прошагали мимо шарахнувшихся от нас собак и еще метров сто дальше. Я оглянулся на упряжку, собаки сидели, распустив по снегу хвосты, навострив ушки, и внимательно следили за нами. С каждым шагом и собаки и нарты как бы уменьшались в размерах. А горы впереди нас оставались все такими же. И вновь я подумал о том, как еще далеки горы.
Данилов остановился и повернулся ко мне. Солнце сияло за его спиной, и смуглое лицо его ровно, без теней, освещалось отблеском снега. Мне показалось, что оно было таким же неподвижно-непроницаемым, как и много дней назад, когда я стоял перед ним в протоке около баржи и спрашивал про мою Пургу. Тревожное чувство охватило меня. Зачем он увел подальше от собак?
— Я хотел убивать тебя, — сказал он совершенно спокойным тоном.
Смысл его слов не сразу дошел до меня, и я молча смотрел на него. Лицо его оставалось непроницаемым.
— Что ты говоришь? — спросил я, начав осознавать то, что он сказал.
— Нас никто не слышит, даже собака… — сказал Данилов не обратив никакого внимания на мой вопрос. — Самый глухой место, видишь, гора не близко и не далеко. Я хочу сказать тебе, чтобы ты знал правда. Я хотел убивать тебя около клуба, ночью. А попало Андрею, в темноте обознался.
— Зачем ты это мне говоришь?
— Хочу, чтобы ты знал правда. Ты, больше никто. Нас никто не слышит… — монотонно, как заклятие, повторил Данилов, — нас никто не слышит…
— Так это ты чуть не убил Андрея? — спросил я, не веря.
— Нас никто не слышит… — повторил Данилов.
— Но ведь я услышал, — сказал я.
— Ты никому не скажешь, — в голосе его появились угрожающие нотки.
II
Я невольно скользнул взглядом по жемчужной нити гор позади парня, и на этот раз горы показались мне недостижимо далекими. Домчимся ли мы до них когда-нибудь?
— Ты никому не скажешь, — настойчивее и глуше повторил Данилов.
Я молчал. Повернулся и пошел к собакам. Данилов нагнал меня и, шагая сзади след в след, забормотал:
— Тебе все равно не поверят… Я ничего не говорил… Ничего не говорил…
Гнев охватил меня. Почему я молчу? Боюсь Данилова, боюсь его сумасбродств в этой дикой пустыне?..
Я круто повернулся.
— Ты сам скажешь, — крикнул я ему в лицо.
— Нет! — Данилов замотал головой.
— Трус! Негодяй!.. — в ярости крикнул я.
— Нет! — повторил он. В голосе его послышалась мольба. — Нет! Мне тюрьма…
Он вдруг опустился на снег, скрючился у моих ног и затих. Собаки вскочили и принялись визгливо лаять, вообразив что<го неладное.
— Встань, — властно сказал я. — Собак пугаешь.