— Гринь, — перебил его Кирющенко, — я же сказал, сейчас они к тебе выйдут.
— Я, извиняюсь, к вам докладать прибыл, — сказал Гринь, ни мало не теряясь. — Даром, что псина, — продолжал он, снова обращаясь к нам с Даниловым, — а душа у него все ж таки есть…
— Какое у тебя дело? — снова перебил его Кирющенко.
— Так что, Александр Семенович, радистка и Маша, уборщица, в моем штатном расписании, в Абый бегали Федора искать, сами не в себе, как рехнулись…
— Бросил он Наталью, — сказал Кирющенко. — Что она раньше думала, с кем связалась? Отец запрашивает, все ли с ней в порядке. Как ему отвечать?
— Ни о чем она, извиняюсь, не думала. Если бы каждый наперед думал, так дети бы не рождались, — философски заметил Гринь.
— Поговори с ней, объясни, — поворачиваясь ко мне, просительным тоном сказал Кирющенко. — Скажи, пусть отцу напишет.
— А все ж таки вы бы, извиняюсь, с ей сами поговорили, — пришел мне на выручку Гринь. — Вы у нас, как сказать, главный по политической линии…
— Так тут, Гринь, не политика. Что тут сделаешь? И голова не тем занята, опять с этой Васильевской баржей в главном русле… Того гляди, ледоход начнется.
— Оно хотя и взаправду не политика, а все ж таки, извиняюсь, до вашей должности как бы больше тянет. Ваше это дело, — твердо сказал Гринь.
Кирющенко вздохнул. Долго сидел, опустив глаза. Мы не мешали ему и не уходили.
— А ведь действительно мое, — раздумчиво сказал Кирющенко. — И вот этого я и не умею. Прав, пожалуй, Рябов, не научился и меня не научили. Да и кто научит?
— А вы наперед подумайте, что ей сказать, — не замедлив, научил Гринь. — Я бы к примеру, извиняюсь, в ее положении очутился, да сказали бы мне тогда человеческие слова, — все бы полегче было… Прислать ее к вам?
Кирющенко из-под светлых бровей поглядел на него и усмехнулся.
— Я, Гринь, сам с ней встречусь, без всяких посредников и явок на беседы. — И сердито добавил: — Сам я, понятно?
— Понятно, — с готовностью сказал Гринь, — чего же тут непонятного? Так оно и должно быть… — Гринь поворошил волосы, пытаясь загладить их в одну сторону, и снова повернулся к нам с Даниловым.
— Так что с приездом вас, — сказал он, — намаялись, должно, под завязку?
— Гринь, пошли, — сказал я и встал.
За мной поднялся и Данилов. Втроем мы вышли из конторы и остановились на высоком берегу протоки.
— Комнатку выделил им обеим, извиняюсь, на конбазе, — заговорил Гринь, — конторку свою. Вместе им повеселее. — И словно оправдываясь, продолжал: — Утром они все одно на работе; наряды выпишу, с возчиками инструктаж проведу — и все дела, помещение высвобождаю… Есть им нечего, неделю не работали, Федора искали, без вас в Абый по морозу-то в своей одежонке легонькой бегали. Уж как обе живы остались, и не знаю. И денег не берут. Вот принесу им хлеба, чая, сахара, положу на стол и уйду. Тем только и живут.
Гринь заторопился по своим завхозовским и конбаэовским делам, мы остались вдвоем с Даниловым.
— Позови, когда машина крутить, — сказал он мне на прощанье.
Я вернулся в редакцию. Мне хотелось одного: спать, спать, спать… Рябова я только что встретил, он шел с выправленными полосами газеты к Кирющенко. Вернулся он быстро и, растормошив меня, пробуждая от липкой дремы, напустился:
— Где твоя «Легенда»? Давай ее срочно в набор, в текущий номер, Кирющенко опять мне весь номер переломал, хочет, чтобы я свою передовую снял ради места для твоей «Легенды»… Конечно, еще и перо в чернила не макал. А я торопился, думал, ты все написал, материал лежит у меня на столе.
Я хмыкнул: Рябов с Кирющенко ссорятся, а мне отдуваться, отдохнуть не дадут… Прямо так — с ходу подавай какую-то… эту… Легенду!
Окончательно просыпаясь, я сказал:
— Все ты с ним ссоришься, ссоришься, а на мне отзывается. Что же ты не мог настоять на своем, не дать ему номер тасовать?
Рябов укоризненно покачал головой и произнес:
— Ну и ну!
— Что «ну и ну»?
— А то, что он же на этот раз прав! Как ты понять не можешь? Зачем мы тут торчим, как не затем, чтобы поглубже заглядывать в жизнь? Ты из самой, можно сказать, глубинки вытащил свою «Легенду», а я-то, да и ты сам, — за что мы воюем? Ну-ка, садись и работай! Впереди вся ночь, еще выспишься.
Я стиснул зубы, взял ручку и углубился в работу. Праздники души бывают редко, все решается будничным трудом. Хочется тебе или нет, работай. Святое слово — работа!