Мои слова о том, что Наталья ждет ребенка, произвели на него странное действие: он выслушал меня, оставил недописанную статью, молча встал, напялил ушанку, флотскую шинель и вышел. Я догнал его в холодном коридоре, спросил, куда он. Мне пришла в голову дикая мысль, что он направляется к Наталье. Зачем?
— На почту, — сказал он, — письма жду…
Рябова не было до самого вечера. На следующий день он появился в редакции хмурый, молчаливый. Я спросил, получил ли он письмо, которое ждал. Он отрицательно покачал головой.
— Якутская почта на оленях только сегодня в обед придет, — сказал он. И неожиданно продолжал: — К чужим детишкам прикипел, как — и сам не пойму. Придешь вечером к себе, ляжешь, потушишь свет и заснуть не можешь. Их мордашки, как живые… Особенно старшенькой… Если с почты не вернусь, ты уж как-нибудь тут сам… Полосы для Кирющенко подготовь, с утра надо будет снести.
С почты Рябов опять не вернулся. Не пришел он и на следующий день. После обеда я взял у Ивана две выправленных полоски и отправился в контору. Беря у меня корректуру, Кирющенко не поинтересовался, где Рябов, хотя я опасался такого вопроса. Заодно я рассказал и о просьбе Маши. От себя добавил, что если бы отыскался Федор, был бы и свидетель.
Кирющенко слушал, опустив глаза, и тонкая короткая морщинка меж бровей рассекала его лоб. Он взглянул на меня и развел руками:
— Где же теперь его сыщешь?.. — Помолчал и спросил — Ты когда-нибудь с Рябовым разговаривал, как он живет, что у него дома, в семье?
Я с подозрением посмотрел на Кирющенко, знает ли он что-нибудь и почему спрашивает? Рассказывать о разводе мне не хотелось, Рябов на это меня не уполномочивал.
— Да так… — неопределенно сказал я, — немного…
— Что же ты? Работаешь вместе с человеком и даже не поинтересовался, как он живет, что у него… Хорошо ему или плохо. Может, помочь чем надо. Меня учишь уму-разуму, а сам?.. Сам-то ты как с человеком?
Я слушал, опустив глаза, не смея взглянуть на Кирющенко. Что скажешь, прав он. Рябов в порыве откровенности рассказал, а я и не подумал прийти к нему, посидеть вечерок, да просто вместе чаю выпить…
— Письмо он какое-то получил, — продолжал Кирющенко не укоряющим другим тоном, — как будто от дочери. Не мог я у него понять, что-то в семье случилось, девочка просит приехать… Гринь утром пришел, сказал, что Рябов в беспамятстве. Я у него был, смотреть страшно. Люминала принял, видно, чтобы заснуть поскорее, врачи говорят, не рассчитал, большую дозу принял, отравление наступило. Лежит поперек кровати, одного стекла в очках нету, меня не узнает… И в комнате холодина, печку с вечера не затопил. Кое-как поговорил с ним… Как это у нас получается: живем рядом и не знаем, что с человеком.
— Я к нему пойду… — сказал я, едва сдерживаясь, — потом за полосами вернусь…
— Незачем идти, в больницу отвез, — сказал Кирющенко, — партбилет забрал, в сейф положил. Врачи говорят, схватил воспаление легких. Принимай пока редакционные дела, будем надеяться, ненадолго. В общем, выводы нам с тобой надо делать… Вот так сорвался человек, а мы с тобой где были? — Кирющенко окинул меня пристальным взглядом. — Ты-то сам сейчас не вздумай психовать, работать некому будет, что надо было — сделали. Там за ним Наталья присматривает, ей довериться можно, все перья распушила, никого к нему не пускает, меня сразу выпроводила. Поставит его на ноги, точно я тебе говорю, человек она такой… — Кирющенко помедлил, подбирая слово, — надежный. — Помолчал, глядя в пространство, и добавил: — Знает она откуда-то, что у него в семье неладно, то ли Гринь сказал, то ли прочла письмо, с ним было… Я пока здесь полосу почитаю, а ты иди принимайся за следующий номер, одному теперь придется. Нельзя, чтобы газета у нас задерживалась, не простит нам этого народ* Все, можешь идти!
Очередной номер газеты вышел, как всегда, без опоздания — в среду, а я уже сидел над материалами следующего номера. В тот день, когда Рябову стало плохо, после разговора с Кирющенко, я отправился было в больницу. Наталья и на порог не пустила, встала в дверях в накинутом на плечи пальтишке и вымолвила одно только слово: «Уходи»… Теперь же я решил, что можно навестить больного, хотел порадовать оттиском корректуры.
Рябов лежал, не похожий на себя, обросший клочковатой, темной с рыжим отливом щетиной, осунувшийся, ослабевший. Неподвижные руки его поверх одеяла приобрели странный восковой оттенок. Глядел я на него и испытывал неловкость оттого, что сам здоров и лицо после мороза в теплой палате горит румянцем. Я оглянулся, нет ли поблизости Натальи и вытащил из-за борта кителя свежие полосы, развернул их. Лицо больного чуть-чуть оживилось, он слабо прикоснулся к сыроватым листам корректуры. Ноздри его дрогнули, их достиг острый запашок свежей типографской краски.