К концу дня дверь редакционной комнатки приоткрылась, в коридоре стояла Наталья в Федоровой телогрейке, в платке и жестами звала меня выйти…
— На минуточку… — сказала она в коридоре, — не сердись, я по делу…
Лицо ее осунулось, глаза отсвечивали странным, тревожным блеском.
— Маша мне рассказала… Я была у следователя, сказала про Колю и про Федора, — быстро проговорила Наталья. — Следователь сказал, теперь скоро суд будет, еще до навигации. Судья уже приехал…
Она помолчала, ожидая, что я скажу. Я ничего не говорил.
— Ты понял? — спросила она. — Я была у следователя, сказала правду. Иначе я не могла, Федя простит меня. Он знает, что я не могу обманывать…
Она быстро пошла по коридору, у двери оглянулась, внимательно помотрела на меня. И вдруг вернулась.
— Ты что-нибудь знаешь о Феде? — спросила она.
— Нет, ничего, — я покачал головой.
Наталья стремительно выбежала, дверь с шумом захлопнулась за ней.
Я разыскал Данилова на «Индигирке», спросил, знает ли он, что Наталья была у следователя.
— Знаю, однако, — он как-то безучастно кивнул. — Следователь сейчас вызывал, сказал: «Прочти, что она написала, правда ли?» Я прочел, сказал: «Все, как была, верна…» Он сказал: «А ты понял, что написано?» Я сказал: «Все понял». Он сказал: «Хорошо, иди работай…» Я пошел.
На прощанье Данилов выложил:
— Луконин сказал: «Хочешь у меня на «Индигирке» помощником штурвального плавать?» Я сказал: «Хочу…»
Он помолчал и спросил:
— Что будет с Наталья?..
VIII
Жизнь в поселке как-то разом и круто переменилась. Баржи и пароходы непривычно возвышались совсем рядом с палатками и домнами. Вода до краев заполнила протоку, и крутые тропки, зимой сбегавшие к вмерзшим в лед судам, остались под водой. Озабоченными стали лица людей и торопливее их шаг, все то, что совсем недавно волновало их, ушло куда-то и почти не вспоминалось, начались разговоры о том, что брать с собой в каюты и что оставлять «на берегу». Гринь носился с накладными: выписывал продовольствие командам судов на время плавания. Кирющенко принимал претензии недовольных назначением не на то судно, куда хотелось. Мы, редакционные работники, были заняты демонтажом печатной машины и упаковкой шрифтов для погрузки на деревянную баржу. Рябов несмело ходил среди ящиков, помогая нам с Иваном, осунувшийся, бледный, по-прежнему небритый, с каким-то посветлевшим, прозрачным взглядом после изнурительной, но уже отпустившей болезни… Одним словом, началась жизнь беспокойная, полная забот с утра и до самой цветной ночи с незаходящим солнцем и несмолкаемым гомоном перелетной птицы. В отдалении, за Индигиркой, раскинув крылья-паруса, садились на песчаную косу лебеди. Таинственно и лениво курлыкали в небе, пролетая неровным, растянувшимся углом, усталые за долгий перелет журавли, будоражили людей, заставляя их бросать работу и стоять, задрав к небу головы. Над самыми домами поселка со свистом вспарывали горевшее ночное небо стайки уток.
И в души людей закрадывалась затаенная радость…
Однажды утром вышел я из своей палатки, и десятка шагов не сделал, остановился, прислушиваясь к странному шуму. Будто проходил в отдалении нескончаемый товарный состав. Глухой однообразный рокот доносился со стороны устья протоки.
— Что это?.. — охваченный невольным волнением, спросил я у проходившего мимо Луконина.
— Река, должно, тронулась, — равнодушно сказал он и пошагал дальше, не проявив ни малейшего интереса к событию, которого недавно мы все ждали в общей тревоге.
А я повернул вдоль берега к Индигирке. Непривычно было после сугробов и замороженных снежных тропок ощущать под ногами податливую талую землю и мягко пружинившие кочки, поросшие буроватыми мхами и отблескивающими кустиками брусники. Оливково-серая штриховка тонких безлистых ветвей тальника загораживала от глаз реку, но ровный шум ледохода стал явственнее, повеяло прохладой и огуречным запахом свежести, и дышать сразу стало и легко, и привольно. Проломившись сквозь заросли тальника, я увидел реку. Вся она, сколько хватал глаз, была забита живым серебрившимся ледяным крошевом. Лед шел сплошным потоком, скорее напоминая громадный ледопад в горах, чем реку; воды среди торосов не было видно совершенно. Устье протоки закупорили обломки ледяных полей и отгородили протоку от Индигирки плотным валом. Река стала необыкновенно широкой. На том берегу светлая полоса льда проходила подле самой тайги, стоявшей так далеко, что отдельные деревья рассмотреть было невозможно. У моих ног стала медленно вылезать на берег изъеденная водой, металлически отблескивающая гранями льдина метров, двух толщиной, скорее похожая на обломок айсберга. Одним своим углом она медленно и неуклонно поднималась по склону берега. Тальник без всякого видимого сопротивления под ее напором ложился наземь. Льдина вползла на поверженные стволы, как-то странно повернулась на одном месте и застыла в неподвижности. Ледовый поток полез через ее лежавший в воде край. Ледяные башни громоздились одна на другую, откуда-то из-под льда выперло одним концом ствол дерева с разлапистыми корнями. Дерево все поднималось и поднималось корнями вверх и прошло мимо, поставленное на дыбы. Место, где прежде стояла баржа, совершенно нельзя было определить, но мне показалось, что в разлившейся реке она была бы далеко от берега среди ледяных торосов.