Путешествие
4
Вялый и неуклюжий из-за слишком раннего подъема, Кришан сидел на корточках, прислонившись спиной к одному из железных столбов, высившихся на платформе, и рассматривал окружающих с напряженной, исступленной ясностью, какая часто владеет теми, кто проснулся затемно, когда за окном все окутывает непроглядная чернота, предшествующая рассвету. Поезд должен был отойти в четверть шестого, но еще не пришел, на платформе толпился люд, немолодые мужчины, пожилые пары, семьи сидели, стояли в прохладном утреннем мраке, молча глядя на поезда, прибывающие или отправляющиеся от других платформ. Кришан наблюдал за семьей из пяти человек, расположившейся неподалеку от того места, где он сидел; семейство стояло в кружок у края платформы, внутри круга лежали три большие сумки. Мать с отцом озирали вокзал с молчаливым, однако внимательным любопытством, будто их впоследствии попросят нарисовать по памяти увиденное, а трое их детей-подростков, две дочери и сын, с деланым безразличием опирались на сумки, погрузившись в тусклое синее свечение телефонов. Родители выглядели так, словно по-прежнему жили в Шри-Ланке, но по виду детей было ясно, что семья прибыла из-за границы: их чужеродность, как у многих детей эмигрантов, мгновенно заявляла о себе вещами, в которые они были одеты, модными обтягивающими футболками, майками, широкими спортивными брюками, облегающими джинсами. В другое время Кришан попытался бы угадать, кто эти люди по национальности и при каких обстоятельствах уехали из страны, рассмотрел бы, во что одеты родители, прислушался бы, на каком языке говорят дети — по-тамильски или на языке своей новой родины, нервничают ли они, вернувшись в место рождения, или спокойны. Сегодня же, дожидаясь поезда, лишь таращился на них без всякого любопытства: у него не было настроения ни анализировать, ни делать выводы, и он позволил ощущениям взять верх над разумом.
Последние полтора дня он пребывал в странном расположении духа — рассеянный, сам не свой, с вечера пятницы он не смог пролить ни слезинки, не смог сколь-нибудь продолжительно думать о Рани: теперь она снова казалась ему далекой и эфемерной. Вернувшись домой с прогулки, он сообщил матери новость, и они решили, что аппамме расскажут об этом не раньше, чем завтра утром, чтобы она всю ночь не думала о смерти Рани; Кришан вернулся к себе, пытался читать, но то и дело возвращался мыслями к письму Анджум и пытался решить, что ей ответить. Наутро после завтрака Кришан с матерью рассказали аппамме о случившемся, но это известие, вопреки опасениям, ее не расстроило и не ошеломило: аппамма принялась расспрашивать, как это случилось, они удивленно отвечали, а потом она замолчала, точно обдумывая сказанное. Она опечалилась, но печаль ее была сдержанной, более задумчивой и спокойной, чем они ожидали. Аппамма пожала плечами, на глазах ее навернулись слезы; Рани столько перестрадала, бедная женщина, с унылой улыбкой сказала аппамма, может, оно и к лучшему, что ее не стало. Помолчав, аппамма велела матери Кришана снять с ее банковского счета двадцать тысяч рупий и отдать дочери Рани на похороны. Кришан не догадывался, что у бабки есть деньги: видимо, она долгие годы откладывала их со своей скромной ежемесячной пенсии, которую получала за мужа, учителя в их деревне в Джаффне. Кришан с удивлением выяснил, что у бабки, оказывается, есть свой счет в банке, что она внимательно следит за тем, сколько там денег, но еще больше его удивил ее щедрый жест: он уже привык, что она в старости сделалась эгоистична, как ребенок. Он знал, что бабка сблизилась с Рани, ведь они почти два года проводили вместе едва ли не каждый день, но тут вдруг понял, что общались-то они в основном когда его не было дома, когда он занимался другими делами, и, слушая накануне, как бабка то и дело вспоминает о Рани, Кришан осознал, что понятия не имел, как тесно они сошлись.