В три или четыре следующих месяца, запомнившихся Кришану как время, странно выпавшее из времени, он постоянно колебался между этими двумя состояниями, между бездумным, упоительным, словно бы нескончаемым настоящим, которое он переживал возле Анджум, и беспокойной, возбужденной неуверенностью, охватывавшей его, едва они расставались. Встречались они не чаще раза в неделю, а то и реже, в зависимости от расписания Анджум, поскольку почти все свободное время она посвящала политической деятельности, что-то организовывала, ходила на протесты, устраивала семинары, ради которых по выходным уезжала из Дели. Когда они все же встречались, то проводили вместе все время, порой и оба выходных дня без перерыва не покидали пределов комнаты, курили сигареты и гашиш, занимались сексом, разговаривали, читали вслух, бессонную ночь сменяло утро и день, они то дремали, то совокуплялись. Даже если они куда-нибудь выбирались — поесть, глотнуть свежего воздуха, — все равно не могли разорвать кокон, сотканный в постели, и даже когда сидели в чайных, курили сигареты, бесцельно бродили по парку, стояли лицом к лицу в вагоне метро, они словно бы скрывались друг в друге, не в силах расстаться, словно в мире не было никого, кроме них двоих, словно мир за пределами их общего кокона куда менее реален, он лишь обман, иллюзия, и это чувство, без сомнения, было связано со странным свойством, которое обретало время, когда они были вместе, поскольку, хотя это время можно было объективно измерить, по завершении исчислить в часах и минутах, оно будто бы не подчинялось величинам обычного времени, точно его продолжительность полнее и шире, чем у времени, составлявшего прочие части их жизни, точно вместе они существовали в едином бездонном мгновении, способном тянуться вечность, и пока они пребывали в нем, оно длилось и длилось, хотя потом, безусловно, кончалось. Чем больше времени они таким образом проводили вместе, почти без еды и сна, точно это совместное времяпрепровождение было чем-то вроде аскезы, тем опасней оно представлялось им, индивидуальности их размывались, собственное настроение улетучивалось, словно за время, проведенное вместе, они все дальше и дальше проталкивались в некую сферу существования или же бытия, связанную с так называемым реальным миром лишь тончайшими нитями, и чем глубже они проникали в эту иную сферу, тем больше росла вероятность, что эту нить перережут и они вдруг зависнут в каком-то другом месте, не в силах вернуться к привычным себе. Чем далее, тем острее каждому из них было необходимо хоть немного побыть одному, дабы удостовериться, что он по-прежнему существует как отдельная личность, попытаться сохранить хотя бы остатки индивидуальности — выйти за сигаретами и задержаться дольше необходимого, засесть в туалете, отвечая на сообщения, накопившиеся в телефоне. Уверившись в своей раздельности, они снова терялись в мире, который создали вдвоем; их так неизбежно, неотменимо тянуло сгинуть, раствориться друг в друге — как ни старались они сохранить индивидуальность, — что они все больше времени проводили вместе, хотя в конце концов, разумеется, все равно приходилось расстаться, в конце концов их с такою силой тянуло вернуться во внешний мир, в свои отдельные жизни, что этого невозможно было не замечать, хоть они и пытались, откладывали, а то и отменяли дела и личные обязательства, отсрочивали, отодвигали миг расставания, пусть на чуть-чуть: напоследок выкурить сигарету, выпить чашку чая или еще раз порывисто и торопливо сорвать с себя одежду, так что пять минут превращались в полчаса, а полчаса — в три часа.