Кришан присел на край полки, посмотрел налево, направо, гадая, что делать дальше. Вагон не подавал признаков жизни, никто не шевелился, на всех полках были задернуты занавески, яркие флуоресцентные потолочные лампы выключили, вместо них горели две лампы накаливания в противоположных концах вагона, придававшие полумраку тускло-янтарный оттенок. Можно было включить над своей полкой лампу для чтения, но читать не хотелось, Кришан весь день читал — или хотя бы пытался. Внезапные и сильные перемены настроения совершенно его измотали, хотелось разве что молчать и думать, но больше всего — побыть наконец одному. Кришан решил, что будет смотреть в окно — если, конечно, за окном будет хоть что-нибудь видно, — снял сандалии, улегся на полку, задернул занавеску: его окружила утробная темнота. За поцарапанным горизонтальным стеклом проносились сельские пейзажи, окутанные призрачной иссиня-черной тьмой. Кришан прижался лицом к стеклу, силясь разглядеть, что именно они проезжают, но заметил только огни вдалеке да мелькавшие там и тут деревья, словно все, мимо чего они проезжали, не имело названия и лишь нескончаемый стук вагонных колес отмечал их перемещение сквозь толщу ночи. Кришан поднял руку, погладил мягкую кожу с испода полки Анджум. Он ощущал, как она лежит над ним, в своем обособленном пространстве, и мысль о том, что он совсем рядом с нею и вместе с тем совершенно отдельно, усугубила его одиночество, но Кришан не чувствовал ни тревоги, ни даже грусти, а только покой, почти удовольствие. Ему давно не случалось пребывать в таком уединении, не случалось чувствовать такого сдержанного спокойствия, такой самодостаточности, столь отличной от одиночества, владевшего им последние месяцы. В отличие от этого одиночества, полного отчаянного, почти беспомощного желания, чтобы Анджум очутилась рядом, непрестанного беспокойства о том, действительно ли Анджум хочет быть с ним, сейчас ему отчего-то казалось, будто ему не нужен никто, кроме него самого, даже Анджум, будто он способен отказаться от мира, от всего, что тот предлагает, и принять самого себя, пусть несовершенного и полного пробелов.
Кришан никогда не считал себя навязчивым — даже сейчас, в состоянии душевного покоя, это слово давалось ему с трудом, — но правда заключалась в том, что в последние месяцы он настолько сильно зависел от знаков внимания и расположения Анджум, настроение его так сильно менялось от того, что она сказала или не сказала, сделала или не сделала, что порой Кришан казался жалким даже самому себе. Он заметил, что превращается в ревнивца, если не собственника, его раздражало, что они встречаются лишь когда у Анджум есть время, и хотя отчасти эти его чувства объяснялись поведением Анджум — Кришан догадывался, что и Дивья в отношениях с Анджум неспроста вела себя как собственница, — он все равно невольно презирал себя за мелочность мыслей. На пике отчаяния ему представлялось единственным выходом отстраниться совершенно, попытаться психологически освободиться от Анджум, отчасти из-за возмущения, безысходности, пожалуй, и стремления ранить ее, но главное — чтобы избавить себя от боли слишком сильного желания. В такие минуты он переслушивал запись «Шивапуранам», купленную несколькими годами ранее, вскоре после того, как он впервые услышал ее на похоронах дальнего родственника в Коломбо. Усопшего Кришан почти не знал, однако, слушая выступавшего перед горсткой собравшихся певца, специально приглашенного на похороны, невольно растрогался и даже прослезился, зачарованный его звучным монотонным голосом, медленно нараставшим, точно в заклинании, ритмом песнопения, написанного по-тамильски несколько сотен лет назад; языка Кришан толком не понимал, однако догадывался, что песня о боли того, кто воплотился и вынужден был прожить множество разных жизней — и стебельком травы, и червяком, и человеком, — вынужден был терпеть бесчисленные существования, одолеваемые земными страстями, хоть и мечтал при этом оставить земную жизнь, избавиться от привязанностей и бремени тела, усесться у ног Шивы. Кришан слушал эту песню в минуты отчаяния или напевал ее про себя: так ему было легче выдерживать неопределенность отношений с Анджум, он утешался грезами, будто бы насовсем покинул этот мир, разорвал все связи с Анджум, бросил ее навсегда: расставание с нею, пусть даже в мечтах, неизменно его успокаивало. Кришан подозревал, что в его потребности или полностью слиться с Анджум, или полностью отстраниться от нее, в неспособности найти компромисс кроется нечто нездоровое, и, поостыв, думал о том, получится ли у него изменить отношение к Анджум, как-то приспособиться к той, которая явно хочет быть с ним, но лишь время от времени и с известными оговорками. Возможно, ему стоит привыкнуть быть благодарным уже за то, что порою им удается встретиться, гадал Кришан, а когда не удается, довольствоваться одиночеством; стоит приучить себя к тому, чтобы наслаждаться обществом Анджум, когда получается увидеться, а если не получается, то не беспокоиться и не бояться, гнать прочь изнурительную тревогу, столь часто владевшую им, когда не получалось поговорить или встретиться с Анджум, когда она замыкалась в себе и не желала распространяться о своих планах. Слушая «Шивапуранам», Кришан представлял себе море на Шри-Ланке, каким оно бывает в спокойные месяцы — в частности, море в Тринкомали, каким он увидел его однажды теплым июньским вечером: мерцающая, блестящая синяя гладь простиралась до самого горизонта. Кришан думал о том, как волна не спеша набегает на отлогий берег, с нежностью прокатывается по ровному выглаженному песку и, достигнув края, замедляет бег, останавливается на мгновение, точно хочет перевести дух, и, напоследок обняв наскоро землю, наконец выпускает ее и со вздохом возвращается в море. Он думал о море, о том, как волны его катятся мирно и безмятежно вдоль края земли, с любовью и благодарностью касаются берега и в свой час отступают изящно; сумею ли я, гадал Кришан, подобно волнам, после встречи с Анджум возвращаться к себе так же изящно и невозмутимо, прилепляться к той, кого люблю, и отлепляться от нее, не разрывая себе душу, хотя и знал: правда в том, что такое возможно лишь в определенные моменты, по крайней мере для него, в моменты, когда он по какой-то причине недолго владеет собой, ибо трудно в угаре страсти оставаться философом, трудно в блаженстве соединения или безумии расставания удаляться от мира так, как это подвластно верующим.