Кришан вспомнил, как однажды, когда аппамма уже совершенно оправилась, он утром зашел к ней в комнату и застал их с Рани за разговором: обе, казалось, были в добром расположении духа, Рани объясняла аппамме, что к чему в том фильме, который они только что досмотрели. Кришан поздоровался с Рани, спросил бабку, как ей спалось, а та с деланым отчаянием театрально шлепнула себя по лбу и с лукавой улыбкой ответила, что всю ночь провозилась с Рани, можно подумать, это она сиделка Рани, а не наоборот. Кришан нервно покосился на Рани, не зная, как она отреагирует на это заявление, но Рани тоже улыбалась, отчасти от смущения, отчасти от того, с каким оживлением аппамма описывала случившееся. Ночью меня разбудили стоны и крики, продолжала аппамма, я испугалась, думала, в дом залезли воры, а то и стряслось чего похуже. Я села в кровати, никак не соображу, откуда шум, потом повернулась, смотрю, а это Рани вопит, ей опять приснился кошмар. Ну, я подошла, трясу ее за плечо, бужу, она проснулась, но успокоилась не сразу. Так мы больше и не уснули, Рани всю ночь ворочалась, что-то громко бормотала и еще дважды просыпалась с криками. Рани-то хорошо, продолжала аппамма, притворяясь расстроенной, но с широкой улыбкой, Рани днем отоспится. А мне что прикажешь делать, я-то днем не усну, мне-то как быть? Они тогда посмеялись над шутливым рассказом аппаммы, но Кришан несколько встревожился, он знал, что Рани снятся в кошмарах последние месяцы войны, чаще всего гибель младшего сына, иногда что-то такое, что она видела или слышала. Он-то считал, что на подобные темы следует рассуждать с величайшей серьезностью, к таким темам следует подходить торжественно и величаво, как на похоронах, и его смущало легкомыслие, с каким их касалась аппамма. Тогда он еще жил и работал на северо-востоке, перевидал множество тех, кто, как и Рани, пострадал от войны, но ни с кем не сблизился настолько, чтобы ему рассказывали о пережитом. И лишь после того, как Кришан перебрался в Коломбо, пожил под одной крышей с аппаммой и Рани и понаблюдал за развитием их отношений, ему пришло в голову, что, быть может, прежде он заблуждался. Пережитое Рани во время войны, как ни крути, стало частью ее повседневности, она не могла не думать об этом, не реагировать на это, даже когда просыпалась, ела, исполняла свои обязанности или спала; с его стороны глупо было воображать, будто этот мучительный опыт относится к какой-то отдельной сфере ее жизни. Для Рани он сосуществовал с различными обыденными потребностями, и по этой причине она не могла воспринимать его с той же серьезностью, что Кришан. Аппамма позволяла себе посмеиваться над Рани, спорить с ней, делиться историями, позволяла себе соперничать с Рани за внимание внука и за влияние в доме — словом, аппамма относилась к ней как к равной, как к той, которая переживает нечто совершенно обычное и нормальное: ей не надо мешать, ее не надо жалеть, над нею не надо трястись. И даже если бесцеремонность аппаммы порой задевала Рани, все-таки в целом с аппаммой Рани чувствовала себя куда свободнее, чем с Кришаном; быть может, именно благодаря этой небрежности аппаммы они с Рани сблизились, даже сдружились — стремительно стареющая женщина, из последних сил цеплявшаяся за жизнь, и незнакомка: раны ее невидимы, она не заботится о том, останется или уйдет, — тогда как Кришану, несмотря на все его старания и чувство вины, так и не удалось сблизиться с Рани.