Он поднял глаза и заметил, что народу в саду прибавилось и неслабеющий гул голосов стал громче. Подходили все новые и новые люди, здоровались со знакомыми по пути в дом, казалось, здесь все друг друга знают, в некотором смысле это основная примета деревенской жизни: никакой анонимности, все знакомы, даже если не дружат. Войдя в дом, новоприбывшие направлялись к дочери Рани, выражали соболезнования, женщины разражались театральными рыданиями и, взяв дочь Рани за руки, принимались громко причитать, потом подходили к гробу, били себя в грудь, воздевали руки горé и обращались к мертвому телу Рани, точно она жива. А потом, отерев слезы, женщины выходили на веранду и чудесным образом преображались, будто, стоило им удалиться от гроба и горюющих родственников, потерянное самообладание тут же к ним возвращалось. Кришан не раз слышал, как его мать — а она выросла в Джаффне и терпеть не могла деревенскую жизнь — презрительно отзывалась о причитаниях, которые, по ее словам, она слышала на каждых деревенских похоронах: не причитания родственников усопшего, они-то, как правило, скорбят искренне, а причитания всех прочих, тех, для кого эта смерть была не так уж важна и кто порой толком не знал покойного; эти люди, по словам матери Кришана, шли на похороны, перешучиваясь или насвистывая веселый мотивчик, у гроба же принимались кривляться, после чего, когда уже никто на них не смотрел, жили себе дальше как ни в чем не бывало. Сплошное притворство, пренебрежительно говорила мать Кришана о поведении таких женщин, ломают комедию, чтобы все видели, как близки они были с покойным. И так притворялись не только собравшиеся на похороны, продолжала мать, иногда и родные усопшего, помимо барабанщиков и священника, нанимали плакальщиц, чтобы показать, как любили и ценили покойного, какую тяжкую понесли утрату. Кришан прежде толком не понимал, о чем говорит мать, потому что ни разу не был на деревенских похоронах и еще потому, что мать всегда с подозрением относилась к проявлениям чувств, если ей надо было поплакать, делала это тайком, вот Кришан и счел материны слова очередным доказательством ее скептицизма. Но, слушая сейчас плачи и причитания новоприбывших (вряд ли все они были близкими родственниками и друзьями Рани) и видя, что, вернувшись на веранду, они мгновенно успокаиваются, Кришан невольно думал о том, что мать, пожалуй, права, тем более что единственная, кто не пролил ни слезинки, была дочь Рани, а уж для нее-то смерть матери стала ударом куда более серьезным, чем для любого из собравшихся. Дочь Рани горевала, Кришан это ясно видел, но не билась в истерике, в отличие от прочих женщин (пожалуй, и притворявшихся), — наверное, так устала, что не было сил скорбеть, или еще полностью не осознала случившееся, а может, все дело в том, что потерявшие близких не обязаны горевать именно тогда, когда это предписывает обычай.