Распорядитель тем временем доставал из мешка сено и засовывал его в отверстия и щели между дровами, лежащими сверху и снизу, так что в конце концов покойница скрылась из виду. Затем надорвал белый атлас обивки с испода крышки, обнажив дерево, обеими руками взял сухой пальмовый лист за черешок и сунул его в костер. Чиркнул спичкой, поднес ее к листовой пластине, очутившейся меж поленьев, зажег с нескольких сторон и раздул занявшееся пламя. Кришан два дня как узнал о смерти Рани, два часа как увидел ее бездыханное тело и прикоснулся к нему, но только сейчас, глядя, как распорядитель разжигает костер, полностью осознал, что Рани вот-вот исчезнет, что ее, по сути, уже нет. Только сейчас он начал осознавать, что все так и будет: тело сгорит, займется сначала сено, потом дрова, пламя охватит гроб, затем кожу усопшей, следом внутренности. Кришан знал, что первыми сгорят волосы, растрепанные непокорные волосы Рани, после ее смерти их причесали и усмирили, затем сгорят ресницы, волосы под мышками, на руках и ногах, потом займется то, что мягче, нежнее — губы, глаза, кожа (все это, наверное, сперва расплавится, потом сгорит). Распорядителю удалось развести под гробом небольшой огонь, пальмовый лист и сено дружно горели, травинки чернели и скукоживались в пламени, и хотя огонь еще не перекинулся на дрова, не коснулся гроба, Кришан чувствовал своим телом то, чтó вот-вот случится с телом Рани. Он представил, как будут гореть ее глаза, такие мягкие, слабые, как расплавятся веки, как хрусталики и радужная оболочка растворятся в кипятке из слезных желез, как свернется сетчатка, а с нею и образы, отпечатавшиеся за всю жизнь, образы красоты и насилия, накладывавшиеся на все, что видела Рани. Пламя под гробом распространялось медленно, равномерно, потрескивало сеном и щепками на поверхности дров, пожирало сухой лист пальмы, выплевывая угольки, и Кришан подумал, что если в теле Рани еще сохранялись остатки памяти или сознания, их тоже вот-вот не станет. Не о том ли она втайне мечтала все время в Коломбо, задавался вопросом Кришан: чтобы все ее мысли и чувства растаяли без следа, чтобы сознание отключилось — чего ей, в отличие от большинства людей, никак не удавалось добиться ни во сне, ни после отупляющего количества снотворного и прочих лекарств, какие она принимала. Отключить сознание ей не удавалось и с помощью шоковой терапии — ни после общей анестезии, ни после электрических разрядов в мозг; ей не удавалось его отключить, как ни старалась она причинить себе вред в надежде, что сильная физическая боль — а обычно она отключает все ощущения, кроме тех, что связаны с ушибом или порезом, сводит весь мир к точке на теле, не оставляя возможности заметить или осмыслить что-то еще, — позволит забыть боль иную, менее осязаемую, но более глубокую.
Неважно, была ли смерть Рани запланированной или случайной, вдруг понял Кришан: ни к чему разграничивать два эти вида смерти, и смерть намеренная не нуждается в тщательном плане. Порой достаточно смутного желания покончить с собой, и вот уже человек не так внимательно смотрит по сторонам, когда переходит дорогу, или высовывается на ходу из двери поезда, не так осторожно зажигает фейерверк или чинит дырявую крышу; порой достаточно смутной тяги к забвению, чтобы линия, отделяющая смерть случайную от запланированной, смазалась, расплылась, чтобы смерть оказалась чем-то таким, к чему усопшего подтолкнули. Мысль о том, что Рани влекло к такой смерти, казалась Кришану все более правдоподобной, пусть даже у него и не было доказательств, кроме горечи в голосе ее дочери, сожалевшей, что Рани уехала из Коломбо, пусть даже ее дочь явно не задумывалась о том, что Рани мечтала о смерти. За шесть лет, что прошли после гибели ее сыновей, Рани так и не оправилась от утраты, как ни старалась сама, как ни старались все, кто ее знал; вполне естественно, что после стольких лет и усилий смерть, то есть полное, необратимое отключение сознания, в некоем первобытном, инстинктивном смысле представлялась ей единственною возможностью достичь желаемого забвения. При мысли об этом Кришан уже не терзался чувством вины; пообщавшись, пусть и недолго, с дочерью Рани, он осознал, что ни он, ни его мать с бабкой ни в чем не виноваты: не они послужили причиной гибели Рани, да и не сумели бы ее предотвратить. Участь Рани была предрешена задолго до того, как пути их пересеклись — еще в конце войны, когда осколок шрапнели убил ее младшего сына: казалось, в тот день ее саму проткнул осколок того же снаряда, но впился не в кожу, а в глаз, мелкий, коварный осколок иглою пронзил зрачок, с годами все глубже проникал в ее тело и в конце концов стал причиной смерти. Кришан не столько мучился чувством вины, сколько дивился тому, что делил кров с таким человеком, что их жизни, столь отличные друг от друга качеством и течением, шли параллельно, что Рани так долго была частью их жизни, однако он не предвидел того, что ныне стало ему очевидно, неизбежного конца траектории, по которой она молчаливо двигалась, — хотя, пожалуй, подобные траектории замечаешь всегда слишком поздно, когда все уже кончено, пожалуй, они кажутся неизбежными или необходимыми лишь по прошествии времени, став неотъемлемой частью нового, более трезвого понимания жизни.