Какое несказанно мучительное сопротивление поднимается в моей душе в ответ на эту враждебно — блаженную мягкость, в ответ на эту изящно стилизованную непристойность! Возможно ли над этим не рассмеяться? Разве не является каждое слово, каждое предложение в этом тексте фальшивым, переведенным, в основе своей неверным, гротескным самообманом, — перепутыванием желаний, инстинктов, потребностей духовно натурализовавшегося во Франции romancier’a[34] с немецкой действительностью? «Таким должен быть теперь и наш жребий!» Высокий и блестящий жребий, но только возникающий на основе галлизированной литературщины, каковая уже давно с презрением отвергает любые проявления особой этики своего собственного народа и даже само признание существования такой особой этики клеймит позором как бестиальный национализм, противопоставляя ей гуманитарно — демократический цивилизационный, «общественный» интернационализм. Эта литературщина мечтает: раз Германия гибнет, расширяя фундамент для своего политического руководства, и называется это «демократизацией», то у «нас» все будет так же замечательно, как во Франции! В безумии или в заблуждении литературщина бросает стране и народу тот жребий, который не должен и не может быть их жребием, разве не так? Я позволю себе немного задержаться перед оборотом «мы, немцы, доросли до демократии» — то есть до той государственной и общественной формы, до которой уже давно «доросли» Парагвай и Португалия. Еще меньше я готов задерживаться перед парламентскими тирадами о «народах, что сами собой управляют». До этого дело в Германии не дойдет никогда, сколько бы ни вбухивали «демократии» в страну, никогда немецкий человек не доверит «руководить» своей жизнью «более зрелым органам» бульварного моралиста. Никогда немец не будет понимать под словом «жизнь» социальность, никогда он не поставит социальную проблему выше моральной, выше внутреннего переживания. Мы, немцы, вовсе не общественный народ; мы не находка для вульгарных психологов. Я и Мир — вот объекты нашего мышления и творчества, а вовсе не та роль, которую Я видит приготовленной для себя в обществе вкупе с математически — рационализированным Миром, каковые образуют материал для французских романа и театра — или еще позавчера образовывали. Понимать под «движением» — и к тому же «внутренним» — только социально — критическо — политическое движение, считать, что немцам к лицу «совершать ужасные перевороты и шататься справа — налево и слева — направо», — вот это я и называю отчуждением: отчуждением, которому свойственно проявлять себя в космополитической сфере искусства произведениями вычурной роскоши, но которое в определенный момент не поостережется совершенно безболезненно для себя превратиться в политического пророка нации, призванного исправить ее нравственную жизнь, призванного водить нацию на помочах. Тогда‑то и возникают те ошибки, та путаница как раз в том самом пункте, где нам сообщают, будто мы в соседних, «внутренне подвижных» (милых и дорогих) народах совершенно напрасно видим врагов. Не насмехаются ли над нами? Мы видим врагов в соседних народах? Право, мы слишком мало сделали для этого утверждения. Наша добродушная неполитическая человечность постоянно позволяла нам предполагать, что возможны «взаимопонимание», дружба, мир, хороший исход любой временной ссоры, и только во время войны с ужасом и трепетом мы вынуждены были узнать, как же они нас (а не мы их) все время ненавидели, ненавидели вовсе не по экономическим, но — что значительно ядовитей — по политическим причинам. Мы даже не подозревали, что под прикрытием миролюбивых интернациональных связей в открытом Богу мире ненависть, неутолимая смертная ненависть политической демократии, масонско — республиканского ритора — буржуа образца 1789 года, направленная против нас, против нашего государственного устройства, нашего духовного милитаризма, духа порядка, авторитета и долга, занималась своим проклятым делом…