Эфемерия
Путь на восток
Никогда ни к кому не привязываться.
Эта фраза была моим несокрушимым принципом на протяжении всей жизни — той самой заветной мантрой, которую люди повторяют про себя перед сном каждый вечер.
Привязанность к другому человеку всегда казалась мне зависимостью куда более губительной, нежели зависимость от белой кокаиновой дорожки или героина, разогретого в алюминиевой ложке и пущенного по вене.
Первые двадцать два года жизни мне удавалось успешно ограничивать количество необходимых социальных контактов. После того, как меня исключили из восьми школ подряд, родители смирились с неизбежным и оставили меня на домашнем обучении вдали от скудоумной серой массы, именуемой сверстниками. Потом был университет экстерном, потом — активная писательская деятельность, которая уже в двадцать принесла мне широкую известность и пару миллионов на счетах. В деньгах я никогда не нуждалась, да и в известности тоже — но было совсем недурно. Даже временами приятно.
А потом случился роковой день.
Одиннадцатое сентября две тысячи двадцать восьмого года. Всё начиналось совершенно обычно, по моему стандартному расписанию — подъём в девять утра, пятиминутный ледяной душ, двадцать минут на выбор наряда и заплетание кос, тройная порция эспрессо со льдом в одной из кофеен верхнего Ист-Сайда. Ровно в одиннадцать часов утра планировалась встреча с представителем издательства Харпер Коллинз, обещающим мне новый многомиллионный контракт на следующие три книги. Я всегда неуклонно следовала устоявшемуся распорядку и чертовски ненавидела непредвиденные обстоятельства.
Но в то утро возникло слишком много непредвиденных обстоятельств — и речь вовсе не о том, что тоненькая шпилька на моих чёрных лодочках предательски надломилась прямо перед выходом из дома. И не о том, что в то утро в кофейне верхнего Ист-Сайда неправильно настроили помол, в результате чего эспрессо отвратительно кислил. И уж точно не о том, что проклятый представитель издательства отправил сообщение, что задерживается из-за жутких девятибалльных пробок на Пятьдесят девятом шоссе.
Главное непредвиденное обстоятельство заключалось в ином — когда я оставила практически нетронутый кофе на барной стойке и приблизилась к стеклянным дверям пафосного заведения, то увидела весьма странную сцену, разыгравшуюся прямо возле моей машины. Престарелая леди в изысканном синем платье и миниатюрной шляпке с наслаждением взгрызалась зубами в шею надрывно хрипящего паренька. Кажется, она даже рычала. Не могу припомнить точно — мешали истошные вопли случайных наблюдателей. Человек в форме полицейского попытался было утихомирить буйно помешанную женщину, но её не остановила даже пуля, пущенная прямо в грудную клетку.
И незадачливый коп незамедлительно пал следующей жертвой сумасшедшей мадам, явно страдающей каннибализмом.
Вокруг мгновенно воцарилась паника.
Люди срывали глотки до хрипоты, разбегаясь во все стороны и топча под ногами более слабых — дарвиновский закон о выживании во всей красе. Под влиянием страха смерти мозг отключается, и телом овладевают первобытные инстинкты. Кричать. Бежать. Спасаться самому. Не помогать другим.
Но смерти я не боялась — ни тогда, ни сейчас.
По крайней мере, своей собственной.
И потому я была единственной, кто не сдвинулся с места и продолжил наблюдать, как безумная леди в синем выгрызает куски аутохтонных мышц из шеи ещё живого полицейского. Впрочем, живым он оставался недолго. Ровно до того момента, пока зубы буйно помешанной не разорвали сонную артерию. Пульсирующая алая кровь хлынула во все стороны, и светло-голубые глаза копа остекленели ровно за одиннадцать секунд.
Я считала специально — чтобы шестерёнки в голове не переставали вращаться, и чтобы сознанием не завладел бесполезный шок.
Не от страха. А от невозможности объяснить происходящее никакими законами здравого смысла и элементарной анатомии. Женщина с пулей в груди вовсе не собиралась умирать — она собиралась убивать. И осуществляла задуманное с виртуозной кровожадностью.
И лишь спустя несколько часов, когда мне наконец удалось выбраться из эпицентра безумия, я обо всём догадалась — эта женщина уже была мертва. Она и ещё пять сотен жителей Нью-Йорка в первый день Апокалипсиса. Больше пяти тысяч — во второй, около двадцати тысяч — в третий.
А на четвёртый день вести статистику живых мертвецов стало некому.
Оставаться в огромном городе, кишащем зомби, было сродни самоубийству. И пусть я абсолютно спокойно относилась к смерти — ведь это единственное, в чём ты можешь быть стопроцентно уверен — но заканчивать жизнь в виде разлагающегося прямоходящего существа совсем не хотелось.